Приключения 1969 - Егоров Виктор. Страница 36

Возле железнодорожной станции Саласпилс грузовик остановился.

Военнопленных построили в шеренгу. Дородный мужчина в штатском сказал по-латышски:

— Здесь вы будете сами строить для себя лагерь. Кто откажется работать, получит пулю!

Янис огляделся. Посреди поля виднелось лишь несколько полуразвалившихся сараев. Ночь провели на снегу. Никто не спал, боясь замерзнуть. На рассвета военнопленным велели спуститься к Даугаве и вытаскивать баграми из воды бревна. Намокшая одежда заледенела.

Через день зону, где находились военнопленные, загородили колючей проволокой. В других зонах поселили заключенных, пригнанных из Риги и даже из других стран. Там были латыши, поляки, евреи. Вагоны с их вещами разгружали недалеко от лагеря. Чемоданы, баулы и узлы складывали штабелем. Груда награбленного добра быстро росла. По субботам из Риги на машинах приезжали немецкие офицеры с нарядными дамами и рылись в чужих вещах. Женщины жадно напяливали на пальцы золотые кольца и прицепляли к ушам серьги. Их смех доносился до зоны.

Военнопленных набралось уже несколько тысяч. Они жили под открытым небом. Им негде было укрыться от ледяного ветра. Когда они возвращались с берега Даугавы в лагерь, их одежда звенела, как железная. В сумерки военнопленные котелками и мисками пытались вырыть норы в мерзлой земле, чтобы как-нибудь спастись от холода. Вскоре все поле было изрыто этими звериными норами, которые на ночь прикрывались ветками или тряпьем.

По утрам по-прежнему работали на берегу Даугавы. Охрана заставляла лезть в покрытую ледяной коркой воду. Извлеченные из реки бревна тащили к пилораме. Если кто-нибудь падал, его тут же расстреливали.

Командовал всем строительством средних лет немец с интеллигентным задумчивым лицом. Говорили, что под его руководством возводятся все военные объекты немцев в Риге. Он никогда не повышал голоса, никогда сам не расстреливал заключенных, но строго наказывал охранников, если работа подвигалась слишком медленно, и тогда гремели выстрелы и палки чаще опускались на спины и на головы военнопленных.

Как-то раз, возвращаясь с работы, Янис увидел возле вещевого склада группу офицеров и женщин, которые, как обычно по субботам, прикатили из Риги. Одна из женщин, достав из чемодана золотую безделушку, что-то сказала своему спутнику-гестаповцу.

— Какая прелесть! — расслышал Янис и тотчас же с ужасом понял, что сходит с ума. Ему показалось, что до него донесся голос матери. Вот так многими здесь овладевало безумие. Янис воспаленными глазами впился в женщину, но та отвернулась, а колонна прошла мимо.

В эту ночь он твердо решил бежать. Он знал, что побег отсюда невозможен, но лучше было погибнуть от пули, чем сделаться умалишенным и умереть жалкой и недостойной смертью, подобно животному.

У него даже был готов план побега. Он понимал, что план неисполним, но думал о нем днем и ночью. Это помогало переносить удары надсмотрщиков и жизнь в ледяных ямах под снегом.

Еще в первые дни работы в голову ему пришло, что если бы он умел дышать под водой, как рыба, или же задерживать дыхание на пять-семь минут, то смог бы поднырнуть под кромку льда, набрать воздуху на середине Даугавы, где медленно плыли, сталкиваясь и треща, крупные льдины, и добраться до противоположного берега. Там за высокой грудой торосов курился белый пар и, значит, тоже имелось пространство чистой воды. Но задержать так надолго дыхание мог только лучший в мире ныряльщик, а не истощенный военнопленный, поэтому об осуществлении подобного плана глупо было даже мечтать. Но Янис мечтал, а теперь приготовился этот план осуществить. Он внушил себе, что все-таки один шанс из тысячи у него есть. Ведь недаром же он привык с детства плавать в холодной морской воде. Во всяком случае, покорно ожидать безумия и смерти он не желал.

…Утро было солнечное, морозное. Лед на Даугаве сверкал. Пленные, как всегда, рассыпались цепью и принялись совать багры в дымящуюся воду.

Янис встал так, чтобы белый пар на другом берегу оказался ниже по течению. Он, конечно, понимал, что вряд ли в самом деле доберется туда. Скорее всего он утонет, если его еще раньше не пристрелят охранники. Но если уж совершать попытку к побегу, то нужно все делать так, чтобы этот побег мог удаться.

Оглядев в последний раз белое поле, голубое небо и далекую полоску неба, Янис притворился, что поскользнулся, и нырнул в черную реку. Возле кромки льда он на мгновенье высунул голову, набрал в грудь побольше воздуху и, мысленно попрощавшись с жизнью, ушел вглубь. Течение помогало ему. Достичь противоположного берега было нетрудно, только вот если бы он мог перевести дыхание! Но сверкающая ледяная крыша не давала высунуть голову. Янис почувствовал, что задыхается. Дикая, ни с чем не сравнимая жажда жизни охватила его. Он рванулся вперед, лед кончился, и в грудь хлынул воздух!..

Теперь Янис находился примерно на середине Даугавы. Охранники открыли огонь из автоматов. Они не видели его и не целились, а, вероятно, просто развлекались: вряд ли им могло прийти в голову, что затянутый под лед военнопленный еще жив.

Несколько секунд Янис дышал, ничего не соображая, затем снова нырнул и поплыл под водой к пустынному берегу, твердо решив во что бы то ни стало спастись, раз уж ему так необыкновенно повезло.

Яну удалось выползти на снег и добраться до густых зарослей кустарника. Приподнявшись из последних сил, он увидел неподалеку маленькую избушку. Женщина в тулупе, с двумя ведрами в руках направилась к берегу. Наткнувшись на Яниса, она в страхе выронила ведра…

Ее муж, до войны служивший здесь бакенщиком, вернулся в сумерки домой. Увидев на кровати закутанного в одеяло пленного, молча покосился на плачущую жену и деловито достал из сундучка поношенный костюм, сапоги и пальто.

— Одевайся, — сказал он Янису, метавшемуся в жару. — Вижу, худо тебе, но мой дом на дороге, все пропадем!

Он помог горевшему, словно в огне, незваному гостю напялить одежду и вывел его во двор.

— До Риги напрямик пятнадцать километров. Если сил хватит, к утру дойдешь. Родные-то у тебя есть?

— Прощай, — ответил Янис, очнувшись. — Спасибо, отец.

Он шагал по ярко освещенной луной дороге, не чувствуя под собой ног, словно во сне. Во всем теле были странные легкость и пустота.

Вспоминая потом об этом ночном переходе, Янис не понимал, как у него хватило сил добраться до Риги. Помогло ему, наверно, то, что он то и дело впадал в забытье и переставал понимать, где он и куда идет. Если бы он присел хотя бы на секунду, то больше бы не встал. Но он двигался автоматически, не отдавая себе отчета в происходящем.

Когда он вошел в Ригу, рассвет еще не наступил. На пустынных улицах раздавались лишь шаги патрулей. Впрочем, и шуцманов было не так уж много. Жестокий мороз заставил их укрыться в подъездах, и Янису удалось беспрепятственно пробраться на улицу Пернавас.

Он не знал, дома ли мать, не думал об опасности и брел, движимый не разумом, а слепым инстинктом, тем самым, который помогает перелетным птицам, одолев тысячи километров, находить дорогу к своим гнездам.

Шатаясь, он поднялся по ступенькам и постучал. Дверь открылась, и на пороге появилась Лилия, как всегда аккуратно причесанная, несмотря на ранний час, в своем домашнем халатике и войлочных тапочках.

— Мама! — шепотом произнес Янис.

Он потерял сознание и не помнил, как она втащила его в дом.

…Много дней находился Янис между жизнью и смертью. Открывая глаза, он видел кусочек белой стены и потолок над головой. Вокруг был полумрак. Он не понимал и не старался понять, где находится: его миром в эти недели были бредовые видения и тяжелые сны-кошмары, от которых он метался на топчане, вскрикивал и порывался вскочить. Но слабость опрокидывала его на подушку. Он видел начальника строительства Вейснера, слышал дробь автоматов и голос матери, говорившей: «Какая прелесть!» — фашистскому офицеру. Чаще всего ему казалось, что он еще совсем маленький и идет с Лилией по Бикерниекскому лесу, собирая поздние осенние цветы. Потом мать вдруг исчезала, и Янис оказывался перед глубоким рвом, наполненным неподвижными обнаженными телами. Эти люди были мертвы, а рядом до самого неба высилась гора их одежды… Янис кричал и силился убежать, и чьи-то мягкие сильные руки, обняв его за плечи, укладывали на подушку.