Приключения 1969 - Егоров Виктор. Страница 44

Лилия, переводя показания Зутиса, старалась сделать его выражения еще более мягкими, а доводы предельно логичными и неопровержимыми, но начальник гестапо слушал невнимательно. Похоже было, что его не очень интересовало, виноват на самом деле Зутис или нет.

Сидя за маленьким столиком, Лилия переводила и сразу стенографировала все, что произносил Зутис, хотя это, собственно, не входило в ее обязанности. Но Ланге именно потому и ценил свою переводчицу, что та обладала необычайным чутьем и на лету схватывала все, что могло принести пользу оберштурмбаннфюреру и возглавляемому им учреждению. На этот раз, однако, Ланге был необычно рассеян. Под утро ему надоело выслушивать излияния Зутиса, и он приказал его расстрелять, чтобы не возиться больше с этим запутанным делом о подпольной организации в районе Юглы.

— Вы свободны, господа, — сказал он офицерам, и те, подняв руки в нацистском приветствии, разошлись. Лилия, собрав протоколы допросов в папку, спрятала документы в несгораемый шкаф, поправила прическу и вопросительно повернулась к шефу.

— Я вам понадоблюсь еще, оберштурмбаннфюрер?

Ланге стоял у окна, задумчиво покусывая ногти.

— Да, — ответил он устало. — Через сорок восемь часов мы эвакуируемся. Об этом пока никто не должен знать, но вам я сообщаю, так как прошу организовать отбор и упаковку наиболее ценных и секретных документов из нашего архива, которые ни при каких обстоятельствах не должны попасть в руки врага.

— Понимаю, — сказала Лилия. — Я возьму картотеку и составлю перечень, а затем вы посмотрите его, оберштурмбаннфюрер. Когда прикажете этим заняться?

Ланге взглянул на часы и зевнул:

— До семи утра вы свободны. Отдохните и соберитесь с силами, так как с завтрашнего дня и до самого отъезда работы у вас будет много.

Кивнув, Лилия надела шапочку и шубку и вышла в ярко освещенный холл, откуда широкая лестница вела к выходу на улицу.

Спускаясь по лестнице, госпожа Калнынь встретилась с несколькими женщинами, шифровальщицами и машинистками, и с улыбкой перебросилась с ними вежливыми фразами.

На улице маячила фигура в черной шинели.

— А, это вы, господин Вейснер, — приветливо сказала Лилия. — Неужели вы ждали меня так долго?

— Выслушайте меня! — нетерпеливо сказал эсэсовец, схватив ее за руку. — Наступили решительные дни. Нужно действовать. Я понял, дорогая Лилия, что не могу без вас жить. Немногие беседы с вами убедили меня, что в вашем лице я смогу обрести преданную подругу, о которой всегда мечтал, но которую, увы, не встретил в своей юности. Через семь дней я уезжаю в Кенигсберг. Это большой секрет, но вы должны его узнать, потому что я предлагаю вам поехать со мной. Мы обвенчаемся, вдвоем переживем это ужасное время, а затем после войны создадим уютное семейное гнездо в каком-нибудь маленьком городке. Вы не откажете мне, дорогая Лилия?

— Почему через семь дней? — устало спросила Лилия. — Разве за такой короткий срок вы успеете закончить ваши обширные строительные дела?

— Да поймите же, все рушится! — прошептал Вейснер. — Вы согласны?

— Я подумаю о вашем предложении, — любезно ответила она. — Во всяком случае, я бесконечно благодарна вам за высокую честь.

— Но по крайней мере вы разрешите проводить вас домой? — вкрадчиво спросил Вейснер. — Мы ведь должны обсудить все это… У меня есть с собой французский коньяк… Неужели вам не хочется взять отпуск из этого ада хотя бы на одну короткую ночь?

— Извините меня. Я очень устала. Завтра вы можете подождать меня здесь, и я дам вам ответ. А сейчас, простите, я еле держусь на ногах… До свиданья, Курт.

— До свиданья, милая Лилия, — ответил Вейснер и поцеловал ей руку, но глаза его сузились от досады. И когда госпожа Калнынь, ласково кивнув ему, исчезла в переулке, он, подумав немного и решительно нахмурив брови, последовал за ней, но она не заметила этого…

Она шла очень медленно, часто останавливаясь и пытаясь закурить сигарету, но огонек зажигалки все время задувало ветром. Несколько раз по пути у нее проверили документы, но, едва увидев удостоверение в коричневой обложке, почтительно уступали дорогу.

У нее мучительно болела голова, и это было очень плохо, потому что она никак не могла собраться с мыслями и хорошенько обдумать несколько важных решений, которые ей предстояло принять в эту ночь. Проглотив таблетку, она некоторое время постояла на холодном ветру, пытаясь взять себя в руки.

Ей так и не прислали радиста взамен погибшего несколько месяцев назад, и у нее оставался единственный выход: снова воспользоваться резервной рацией, спрятанной у нее в доме, как она сделала однажды, в прошлом году. Вести передачи из дому ей разрешили только в особенных, исключительных случаях, не чаще одного раза в пять-шесть месяцев, причем передача должна была длиться не больше трех минут, иначе ее могли запеленговать. Но сегодня, по мнению Лилии, сложились как раз такие исключительные обстоятельства, а опасность того, что ее засекут, была в общем невелика, ибо немецкая служба радиоперехвата в связи с предстоящей эвакуацией гестапо действовала не так четко и оперативно, как в начале войны.

Именно об этой эвакуации она хотела срочно сообщить генералу Озолиню в Москву и еще о том, по какой дороге поедут машины с секретным архивом, ибо план вывоза документов был уже составлен Ланге и копия этого плана лежала у Лилии в сумочке.

Кроме текста радиограммы, ей еще нужно было обдумать, оставаться ли и дальше с Ланге или воспользоваться предложением Вейснера и поехать с ним в Кенигсберг, где, как она знала, сосредоточивалось сейчас большое количество фашистских войск и строились оборонительные укрепления. Покинув Ригу, гестапо переставало быть тем исключительно важным объектом, ради которого стоило продолжать службу в этом учреждении, и, напротив, пребывание в районе Кенигсберга могло бы стать очень полезным.

Нахмурившись, Лилия напряженно искала правильное решение, а рядом с мыслями о Ланге и о Вейснере в мозгу возникали неясные видения, мешавшие ей сосредоточиться. Она пыталась прогнать их и думать о деле, но картины, всплывавшие в памяти, становились все ярче, и Лилия ничего не могла с этим поделать.

Она видела себя в Краславе, маленьком городке близ Даугавпилса. В 1918 году, во время немецкой оккупации в Краславе, так же как в России, была создана организация коммунистической молодежи, и Лилия, которой тогда исполнилось 16 лет, вступила в эту организацию и расклеивала на стенах домов листовки, отпечатанные в подпольной типографии. После ноябрьской революции в Германии немцы стали готовиться к эвакуации, а в Краславу, перейдя линию фронта, вернулись большевики, латышские стрелки.

…Вот в эти дни она и познакомилась с Суреном Дадиани, со своим будущим мужем. Он был красноармейцем в соседней, русской роте. С ним она уехала из родных мест, когда его часть отошла к границе.

…Лилия вошла во двор и присела на крыльцо. У нее не было сил подняться на ступени. Она закрыла глаза и не заметила, как в темной арке ворот остановилась чья-то фигура. Это был Вейснер, ожидавший, когда Лилия откроет дверь, чтобы все-таки добиться своего и последовать за нею…

А Лилия в это мгновение находилась в маленькой комнатке на Патриарших прудах в Москве, где они жили с Суреном и где родился в 1924 году их сын Янис… Сурен закончил авиационную школу и стал летчиком, а Лилия зубрила немецкий язык, избрав профессию учительницы. Оба они вступили в партию в дни Ленинского призыва, поклявшись всю жизнь плечом к плечу вместе бороться за торжество идей социализма и коммунизма. Но через три года им пришлось расстаться. В буржуазной Латвии нарастала угроза фашистского переворота. Мятеж колчаковского офицера Олиня в Валмиере был подавлен, но правые силы во главе с Ульманисом и Бергом рвались к власти, поддерживая тесную связь с немецкими фашистами… Лилия увидела лицо старого коммуниста Озолиня, рекомендовавшего ее в партию, его серые глаза, окруженные сеточкой морщин, услышала глуховатый голос: «Вам будет там тяжело одной с сыном, но мать с ребенком вызывает меньше подозрений… Рано или поздно наша родная Латвия вернется в семью советских народов, и вы поедете, чтобы приблизить этот час!.. Посоветуйтесь с мужем, подумайте. Вы можете отказаться».