Обогнувшие Ливию - Маципуло Эдуард. Страница 44

Эред засмеялся и забросил сандалии в море. Отыскав Анада, он отправил его в лагерь и принялся осваиваться на своем сторожевом посту — огромном поваленном дереве, крона которого терялась где-то в темноте. Он расхаживал по стволу, поражаясь его размерам, нашел дупло: ткнул в темень мечом — оттуда вырвалась с жуткими воплями стайка каких-то зверюшек и рассыпалась по ветвям. Дупло походило на пещеру. Эред прикинул: здесь может спрятаться от дождя добрая половина экипажа биремы.

Устроившись на трухлявом своде дупла, он весь обратился в слух. С трудом пробивались сквозь зеленую стену леса голоса мореходов у лагерных костров. Более отчетливым был звук точильного камня о меч: кто-то с остервенением выправлял зазубрины на лезвии, получив, видимо, нагоняй за плохое состояние оружия от кормчего или от самого Альбатроса. Громко квакали лягушки. Кто-то постанывал и вздыхал в листве над головой Эреда. Кто-то плескался в темной заводи. Откуда-то из глубины леса прилетел протяжный угрюмый вой. Ночная птица? Слаженно пели неугомонные цикады. Во влажном остывающем воздухе носились крупные светляки, словно запутавшиеся в листве звезды. Пахло морем, гниющей древесиной, свежей травой, цветами. Малейшее дуновение бриза меняло запахи, приносило с острова новые, перемешивало их, насыщая ими липкую, тяжелую темень. Звуками и запахами ливийской ночи можно было любоваться, как красками моря на закате, или наслаждаться, как песнями Саркатра…

И вдруг сквозь восторг ливийской ночи пробилось острое чувство тоски. Эред вспомнил Финикию — и не закованные в камень пристани Тира, не сень храмов и не базарную толпу, а почему-то убранные поля ячменя, холмы, аккуратно разлинованные террасами полей, крестьянскую хижину на вершине холма, с увитыми виноградными лозами стенами и крышей. А рядом с хижиной — старую, звенящую на ветру перистыми листьями, финиковую пальму, в тени которой такая же старая, усыпанная плодами, яблоня. Вдали — зубчатая гряда гор, разорвавшая синюю ткань неба… Эта волшебная картина, увиденная им в далеком детстве в окрестностях Тира, грезилась ему и в саманном жилище скифа, и в Бубастисской тюрьме, и в море… Эред тяжко вздохнул, глаза его повлажнели. Вдруг словно молния пронзила его мозг: а как же Агарь? Он о ней и не вспомнил?! И почувствовал себя прескверно. Попытался представить ее лицо и не смог…

Затрещали ветви, послышались грубые голоса — из лесу вырвалась дюжина факельных огней, осветив погруженный в воду ствол дерева, лесной мусор на поверхности лагуны, носившихся с тревожным писком пичуг.

— Дохлая большая рыбина! — услышал Эред усталый и злобный голос Медузы. — Мы знаем, ты здесь, и от нас тебе не скрыться, хоть сдохни, хоть вползи морским червем в ил, хоть набей свое брюхо камнями и уйди на самое дно океана…

Эред понял, что пришли его последние мгновения: Медуза не остановится ни перед чем. И страх захлестнул его. Но тут же его бросило в жар: Астарт! Они могут убить спящего Астарта! Они обязательно убьют спящего Астарта, после того как расправятся с ним, с Эредом!

Он спрыгнул с трухлявого свода дупла-пещеры и неожиданно появился перед опешившим, замолкшим тотчас Медузой.

— Не успев дать клятву, ты ее нарушил, — с ненавистью проговорил Эред, — ты поклялся Ваалом. И будь я проклят, если Ваал тебя не покарает!

Медуза, опомнившись, выхватил из чьих-то рук копье, но Эред опередил его. Страшной мощи удар обрушился на Медузу, мореходы услышали хруст шейных позвонков. Его обмякшее тело медленно сползло с древесного ствола и плюхнулось в заколыхавшиеся звезды и лесной мусор…

ГЛАВА 44

Курс на преисподнюю

Дождливый сезон подходил к концу. Ливни все реже полоскали палубы, все чаще сияло жаркое солнце. Муссон превратился в потерянно рыскающий слабеющий ветер. Адмирал торопил гребцов. Ему не нравились берега страны зинджей. Здесь нельзя спокойно вырастить урожай: чернокожие озлоблены сабейскими работорговцами, и он стремился дальше на юг. К тому же адмирал боялся встречи с флотом сабеев. Судя по опустошенным селениям, у сабеев в этих водах было много кораблей.

Однажды в предрассветном тумане корабли хананеев едва не столкнулись с флотом работорговцев. Потребовалось все искусство старого кормчего, чтобы незаметно провести огромную трирему, между коралловой глыбой рифа и сабейским парусником, стоявшим на якоре. Укрывшись за скалистым мысом, Альбатрос вызвал Астарта и Агенора.

— Мне нужен арабский кормчий, — сказал он.

— И ты принесешь его в жертву? — спросил Агенор, глядя себе под ноги.

— Это мое дело, — нахмурился старик.

— Тогда пусть Ораз и Скорпион совершают подвиги! — произнес Астарт.

— Не дерзи! — прикрикнул Альбатрос. — Не уважаешь мое звание, так уважай седины.

Астарт промолчал.

— Хорошо, обещаю отдать его вам, когда он мне будет не нужен, — согласился после долгой паузы старец.

Агенор и Астарт сели в двухместную лодку.

— Адон, ты бы остался, — Астарту неудобно было говорить эти слова, он боялся обидеть друга, — да и лодка на троих не рассчитана. Кому-то придется лезть в воду, а вдруг акулы или косатки?

— Не хитри, — улыбнулся кормчий, — сам же прекрасно знаешь, что вдвоем нам проще это сделать.

У самой воды туман был настолько плотен, что сабейский парусник обнаружили, когда нос лодки почти уперся в корпус судна.

Астарт бесшумно взобрался на площадку кормчего, Полупалуба не доходила и до первой мачты. Судно было до отказа заполнено невольниками, прикованными целыми связками к скобам в бортах. Мужчины, женщины, дети. Многие спали. Некоторые молча смотрели на Астарта. Молодая женщина, поразительно похожая на Меду, одну из чернокожих наложниц фараона, загремела цепью, пытаясь переменить неудобную позу. В густом молоке тумана уже были видны верхушки мачт, обитые позеленевшей медью. Над судном пронеслась молчаливая тень какой-то птицы.

Астарт свесился к воде и шепотом сказал Агенору, чтобы тот подплыл к якорному канату на носу. Потом, балансируя по кромке борта, он достиг середины судна и по доске над головами невольников пробрался к каюте кормчего. На старой, облезлой овчине спали двое. «А вдруг кормчего нет?!» Астарт бросил взгляд на носовую часть судна: на пальмовых циновках спало еще несколько сабеев. Остальные, видимо, были на берегу. На стене каюты висели кинжалы и два тюрбана, прошитые серебряной проволокой (чтобы не рассыпалась хитроумная их архитектура). Астарт приготовил меч. Затем тронул рукой заскорузлую ступню одного, другого. Так обычно будят кормчих на сабейских парусниках.

Тот, который сразу проснулся и сделал попытку встать, был тут же оглушен. Второй сабей и не думал просыпаться, но Астарт на всякий случай связал и его, заткнув ему рот.

Невольники все как один следили за Астартом. Он, сгибаясь под тяжестью ноши, пробрался на нос, спустил в лодку не подававшее признаков жизни тело. В глазах пленников засветилась надежда. Забренчали цепи. Астарт приложил ладонь к своим губам. Невольники поняли и затихли. И когда один из малышей, проснувшись, чуть было не заплакал, чернокожий прижал его к себе и успокоил, шепча что-то в самое ухо.

Астарт разыскал Меду, как он ее назвал, и осмотрел цепь. Нет, невозможно их освободить, нужно расковывать кузнечным молотом. Он прикоснулся ладонью к ее щеке и ласково погладил. Она поняла, что он бессилен помочь. И вдруг протянула закованную кисть и показала глазами на меч — Астарт содрогнулся. Он оставил ей меч, принес из каюты кинжалы и раздал ливийцам.

Что он мог еще сделать для зинджей? В этот момент один сабей проснулся и, привлеченный стуком лодки о борт судна, свесил голову. Агенор ударил его веслом.

Спускаясь по канату, Астарт увидел, как Меда, стиснув зубы, завороженным взглядом смотрела на закованное запястье, неумело держа в другой руке финикийский меч…

Альбатрос отругал обоих за то, что оставили меч на судне: явная улика против хананеев! Астарт и сам понимал это.

— Ты бы видел их глаза, адон Альбатрос, — сказал он.