Шпоры на босу ногу - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 27

– Нет, нет! Я протестую! – но, тотчас же опомнившись, уже куда спокойнее добавил: – Я требую справедливости.

Насмешливо прищурившись, Егорка внимательно слушал сержанта и как будто понимал его. Сержант, ободренный этим, продолжил:

– Вешают только разбойников и дезертиров, – и он опять оттолкнул от себя веревку. – А честные солдаты достойны расстрела.

Егорка добродушно рассмеялся.

– Егор Апанасыч! – напомнил Тит, расправляя петлю поудобнее.

Егор отмахнулся – мол, подождешь, – и с интересом посмотрел на сержанта. Егору было любопытно: обычно пленный падал на колени и умолял о пощаде, иные даже ползали, кричали – а этот явно оскорблен! Выкрикивает что-то, машет руками и – ты только посмотри! – как будто нажимает на невидимый курок. Грозит, наверное! И это Егору очень не понравилось, лицо его сразу стало очень серьезным, почти даже злым. Он многозначительно крякнул и вытащил из-за пояса трофейный седельный пистолет.

Мадам тихо вскрикнула, а сержант напротив успокоился и, улыбнувшись, сказал:

– Благодарю вас, мсье.

Егор благосклонно кивнул и аккуратно взвел курок. Сержант, чтобы не думать о близкой смерти, стал с интересом рассматривать пистолет. Прекрасный пистолет, подумал сержант, он из подобного летом стрелял. Однако только думать – это мало, тут нужно говорить, говорить без умолку, потому что разговор еще сильнее отвлекает! Бухматый поднял пистолет и начал уже целиться, а сержант торопливо сказал:

– Отменная, надежная штука! Я, помнится, точно такую же подарил одному славному малому, его звали Матео Шилян.

Бухматый растерялся.

– Шилян? – переспросил он недоверчиво.

– Шилян, Матео, – подтвердил сержант, еще не понимая, что к чему.

А староста уже опустил пистолет и вопросительно оглянулся на своих мужиков-партизан. Тит снова выступил вперед, нетерпеливо кашлянул. Сержант, увидев в руках у него веревку, брезгливо поморщился и подумал, что дело тут вот в чем: у партизан, наверное, очень мало пороха, вот они теперь на нем и экономят. Крестьяне! Обидно, конечно, да только разве им что втолкуешь?!

Но тут Бухматый вдруг строго спросил:

– А где Трахимка, Тит?

Среди партизан прошло движение, и к командиру вытолкнули Трахимку – худого, белобрысого мальчишку в длинном, не по росту, армяке. Трахимка нерешительно потоптался на месте, вопросительно глянул на Бухматого, но почти сразу понимающе кивнул и, повернувшись к сержанту, сказал:

– Говорите, я слушаю вас, господин сержант.

Сержант от неожиданности вздрогнул и, помолчав, удивленно спросил:

– Мальчик, откуда ты знаешь французский?

– От французских солдат. Говорите.

Сержант сказал:

– Веревка – это нечестно. Вы нарушаете законы войны. Меня, как солдата, должны расстрелять. Я готов.

Трахимка перевел. Бухматый нахмурился и ничего не сказал. Тогда Трахимка сам спросил:

– Откуда, господин сержант, вы знаете Мацея Шиляна?

– Я с ним познакомился летом, – сухо и явно нехотя сказал Дюваль. – И некоторое время мы были вместе. А потом наши дороги разошлись.

Но вдруг он сильно покраснел и крайне раздраженно продолжал:

– А вспомнил я его совершенно случайно! Совсем не для того, чтобы теперь упрашивать кого-то о каком-то снисхождении. Я же понимаю, что порядок есть порядок. Ну так и давайте его соблюдать! Поэтому я еще раз говорю: стреляйте, но не вешайте! А что Матео… – но тут он явно сник и уже совсем тихо закончил: – А про Матео, про него переводить не надо, я прошу. Из-за чего, я надеюсь, понятно?

Мальчик кивнул и, повернувшись к старосте, заговорил на местном языке. Сержант внимательно следил за его речью и с удовлетворением отмечал про себя, что имени Матео он не слышит, и теперь не слышит, и даже теперь…

Но вот Трахимка замолчал, и Бухматый надолго задумался. История Шиляна была ему хорошо известна. Когда пришли французы и крестьянам надоело ждать обещанной воли, тогда дьяков сын Мацейка Шилян сказал, что указ-де написан, да шляхта его придержала, бей шляхту! И били долго, и сгорело много маёнтков. Было это в июле, крестьяне штурмовали помещичьи усадьбы вместе с французами – не то добровольцами, не то мародерами. Но вскоре Великая Армия ушла на восток, здешние губернии были заняты пруссаками генерала Граверта, и жандармские команды Великого Княжества Литовского сразу же начали карательные выступления против непокорных. Мацей Шилян был схвачен, осужден «до горла» и повешен. По деревням читали указ, требовавший как и впредь «отправлять предписанные дворовые повинности». Бухматого тогда не взяли; Бухматый до нашествия был мельником и, следовательно, знался с нечистой силой…

А вот теперь батька Егор сидел корчем, оцепенев, и крепко думал. О чем – трудно сказать. Возможно, он был поражен тем совпадением, что ведь и Мацейка тоже кричал, что он не вор, и не желал, чтобы его вешали, как мародера, а казнили, как врага. Вот чего он хотел, и вот о чем тогда вспомнил Бухматый. А, может, он и что другое вспомнил – кто знает! А, может, просто думал – он думать любил…

Но, наконец надумавшись, Бухматый поднял голову и, повернувшись к своим подчиненным, сказал:

– Да, сено они растащили. Но ведь скотину кормить нужно? Ну а солдатский конь, он же тоже скотиной является. Так, братки?

Мужики, немного погодив, согласно закивали, завздыхали. Тогда:

– Ну, а если дальше глядеть, – продолжал вслух рассуждать Бухматый, – так солдаты, они хоть этого царя, а хоть того, а все равно ведь те же простые люди, только военные. И над ними тоже своя шляхта есть – то офицеры. Так или нет, братки?

Партизаны и с этим, ворча, согласились. Тогда Егор Апанасыч сказал вот такое:

– Мацейка Шилян хорошим человеком был. А этот, – и тут он кивнул на сержанта, – этот коня кормил, а сам, небось, голодный. Думайте, братки, думайте! А если что, какие вдруг сомнения, так ведь и завтра повесить не поздно. Ну, что? Так когда? Или как?

Но мужики молчали. Тогда Мадам осторожно сказала:

– Егор Апанасыч…

– Молчи! – строго перебил ее Егор.

Мадам замолчала, но глаз с Егора не сводила. Егор ненатурально зевнул и опять отвернулся к толпе мужиков. Мужики по-прежнему молчали, никто из них не хотел заговаривать первым.

И вдруг как раз от них, из толпы мужиков, выскочил тот самый пес из той деревни. Пес молча бросился к сержанту. А девочку следом за псом не пустили, ее удержали в толпе. Она теперь только звала:

– Вьюн! Вьюн!

Но Вьюну, то есть псу, теперь было не до нее – Вьюн остановился прямо напротив сержанта, поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Если этот пес сейчас залает, подумал сержант, то тогда точно повесят, а если начнет вилять хвостом, то расстреляют.

Однако Вьюн молчал. Но и хвостом тоже даже не шевелил. Хвост у него был довольно облезлый, зато лихо закрученный. Вьюн смотрел на сержанта, сержант на Вьюна. В толпе партизан зашушукались. А Вьюн вплотную подошел к сержанту и начал деловито обнюхивать его сапоги…

И всё быстрей, быстрей, быстрей вилять хвостом! Сейчас расстреляют, подумал сержант!..

Но ошибся! Потому что Бухматый поднял вверх руку и важно сказал:

– О, глядите! Собачка, и тот заморился! Уже не кидается, во! А вы что, братки?

И братки как бы оттаяли, повеселили и заговорили в голос. А вот уже один из них протиснулся вперед и, делая пленным призывные знаки, сказал:

– Филес, филес! Проходи. Каша! Тепло – вот как!

– О! Водка? – оживился Курт и первым двинулся за угощением.

За ним пошли и остальные. И партизаны тоже. И даже Вьюн… Нет, этого поволокли, он упирался и рычал. И вот уже возле костра Бухматого остались только сержант да Мадам. Сержант был насторожен, Мадам тоже, и поэтому когда Бухматый предложил им сесть, они не сразу – да еще и с оглядкой – опустились на лежавшее рядом бревно. Зато когда им передали по котелку с кашей, то тут особого приглашения уже не потребовалось. Мадам ела быстро, сержант глотал жадно, но, правда, делал вид, что это у него такая привычка – делать всё с натиском и резко. Да только разве тут кого обманешь? И оттого-то мужики и понимающе качали головами – да, голод дело невеселое!