Шпоры на босу ногу - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 79

А разоренная нашествием Россия помалу возвращалась к мирной жизни: с государственных крестьян сложили недоимки, неверная шляхта была прощена и обласкана, Тит сечен за бунт и под розгами умре, Егор же Афанасьевич Бухматый исчез неведомо куда. А победоносная армия ушла освобождать Европу. Там Гриня успешно подвизался в двух исторических атаках – под Лейпцигом и при Фер-Шампенуазе. Потом мы вошли в Париж и в Светлое Христово Воскресение французские маршалы благочестиво целовали православный крест. Наши союзники тоже не дремали – уже определены были контингенты полумиллионной армии, и австрийский князь Шварценберг назначил день и час похода на Москву…

Однако сей замысел у них не удался – Наполеон бежал с Эльбы, и начались Сто дней, которые закончились при Ватерлоо.

А как же наши главные герои? На мясопуст Тринадцатого года они сочетались законным браком – вначале в католическом, а затем в униатском храме. Сержант был в статском, отчего сильно робел. Зато пан Петр был очень как хорош в старинном, еще косцюшкинской поры, мундире. И молчалив! И за столом остался молчалив. Пан Александр, напротив, много пел – и, кстати, весьма сносно. Но не плясал, как прежде обещал, потому что с негнущейся ногой разве попляшешь? И, главное, а надо ли? И вообще, если по совести, то и потом особой радости «заморский зять», как величал его пан Петр, а сын его кивал, в дом не принес. Но ради дочери, а равно и сестры, его принимали. А в остальном все было очень хорошо, молодые нежно любили друг друга, Пилиповки того же года принесли им сына Андрея. Или Анджея. Или Андрэя, или Андрэ – как вам будет угодно. Война тем временем близилась к концу, супруги возвратились в Минск, и сержант принялся хлопотать насчет паспортов – во Францию, в Бордо. Анастасия Петровна плакала, не хотела уезжать и надеялась лишь на то, что расстроенная нашествием государственная машина затеряет прошение любимого супруга. Однако ничего подобного не случилось; царева служба работала четко, и уже через полтора года Дюваль имел на руках все требуемые бумаги. Анастасия Петровна рыдала, но, как известно, куда иголка, туда и нитка. По дороге в Бордо завернули в Брюхово, к тестю, проститься. И там только что вернувшийся из Парижа Ян-Героним Тарашкевич сообщил неутешительную новость: верный королевскому престолу граф генерал де Оливьер разыскивает особо опасного преступника Шарля Дюваля – одного из наиболее действенных сообщников узурпатора по возвращении последнего с Эльбы! Анастасия Петровна перестала рыдать и распаковала чемоданы. Растерянный Дюваль нещадно возмущался: какая Эльба, если он в те дни… Навет! Ошибка!

– Да все это прекрасно понимают, – сказал Тарашкевич, – но закрывают глаза.

– Почему?

– Такие времена. Об истинной причине…

– Об истинной?

– Конечно. Вас обвиняют – совокупно с русской шпионкой – в поджоге Полоцка и последовавшим за ним разгроме корпуса Сен-Сира.

Дюваль три дня ни с кем не разговаривал. А Тарашкевич, тот ничего путного добавить не мог, а все сбивался на какие-то несусветные сплетни – у генерала де объявилась безобразная, распутная жена, над Оливьером смеется весь Париж, а он… А он безумно любит свою Инессу и клянется достать Дюваля хоть из-под земли!

Привлеченная к ответу, Анастасия Петровна ужасно испугалась, но тут же поклялась, что знать ничего не знает; сержант развел руками и остался в России. А вскоре он выучился по-польски и, благодаря протекции г. Бродовского, тогдашнего редактора губернских новостей, Карл Филиппович Дюваль был принят на службу и преподавал географию в Минской правительственной гимназии. В свободное же время отставной сержант проводил опыты по выращиванию винограда в суровых славянских условиях и писал безответные письма домой. Анастасия Петровна полнела и хорошела. Супруги нежно любили друг друга и с надеждою взирали на сына, воспитанию которого они уделяли отменно много времени и сил. Андрюша рос смышленым и…

(Последнюю страницу рукописи мой любезный сосед безжалостно изъял и заменил ее двумя другими, писанными им собственноручно. Итак, слушайте Ивана Петровича. – С.К.)

С прискорбием должен отметить, что сей отпрыск не стал утехой почтенных родителей. Вначале он по младости своей был обманом вовлечен в печальные события тридцать первого года, однако бежал и через два года оказался в отряде Волловича. Сии безумцы пытались поднять на бунт крестьян Гродненской губернии, но, к счастью, безуспешно. Воллович был казнен. Касательно же Андрюши Карл Филиппович писал самому Государю и, не дождавшись ответа, отправился в столицу, где, как говорят, скончался от старых ран и потрясений. Однако, в силу того, что сей заслуженный воин имел прямое касательство к известному пожару, его заблудшему отпрыску было выказано величайшее милосердие: вначале Андрюша просидел несколько лет в Бобруйской крепости (где, кстати, я и познакомился с Настасьей Петровной, склонявшей меня к преступлению), а затем был сослан в Нерчинск. Так что будем надеяться на то, что суровое но справедливое наказание наставило его на путь истинный. Не в пример разжалованному подъесаулу Дементьеву, который, как все знают, всё пишет да прячет, пишет да прячет.

И, кстати, я совсем забыл о Григории! По взятии Парижа атаман граф Платов послал Гриню в Новочеркасск с радостным известием о славной победе. И вот Гриня в три… ну в пять дён доставивший депешу, решил пощеголять по-парижски: надел фрак, шляпу, лорнетку, не забыл и тросточку – и пошел с визитами. Однако не долго он красовался этаким франтом! Атаман граф Платов для скорейшего сообщения с Доном повелел в тот год расставить через всю Европу казачьи пикеты. И вот получает донская канцелярия спешную бумагу: «Дошло де до моего сведения, – пишет в ней знаменитый граф и атаман, – что лейб-казачьего полка офицер Дементьев, прибывши из Парижа курьером на Дон, помешался в уме и является в Новочеркасские дома и ходит по улицам города в каком-то странном, неприличном для донского казака одеянии. А потому предлагаю: посадить этого офицера в дом умалишенных». Что и было исполнено. Вернувшись оттуда через год, Гриня забросил фанфаронство, забросил всё. Он стал хмур и неразговорчив, увлекся шипунцом, играл только по маленькой и никуда, даже в церковь, не хаживал – ссылался на то, что боится нарушить форму одежды.

Теперь о прочих – и по старшинству. Итак, вскоре после возвращения на родину полковник Федосов ушел в отставку и сел за мемуары, в коих указал, что главные выводы прошедшей войны следующие: драгуны перестали сражаться в пешем строю, а русский мундир, запахнутый на груди, оградил боевой дух армии от холода.

Пан Войцех? Пана Войцеха, а равно с ним и князя Понятовского, в последний раз видели, когда они, под нашим шквальным ружейным огнем, пытались переплыть на ту сторону Эльстера. Вот и…

Нет, однако, и это не всё. Прошлым летом прижился на моих хлебах один весьма бойкий старик, назвавшийся Иван Ивановичем Везувьевым. Слов нет, почтенный господин, даже имеет медаль за Двенадцатый год. Я спросил его, за что, так он ответил кратко: «За полоцкий пожар». Я дал ему прочесть нашу повесть – Иван Иваныч одобрил, но только сказал, что Белая Пани платье имела не белое, а нежно-голубое с блестками, и что на рынке никто никого не хватал. А вот часы негодяи украли! Я с ним не спорил. Меня ведь волнует другое. Дело в том, что сей почтенный старик, ссылаясь на мои же хозяйственные дела, в последнее время всё чаще пропадает по ближайшим селениям, сидит в корчмах, судачит с мужиками, присматривается, выспрашивает… Да ищет-то не там! Уж я-то знаю, что верстах не более как в двадцати пяти севернее уездного города N., что в Могилевской губернии, есть деревенька по левую сторону от дороги, а возле самой деревеньки – часовня и озеро шагов на сто, не более. Часовня сия поставлена в Тринадцатом году на средства, пожертвованные через третьи руки неким благодетелем, пожелавшим остаться неизвестным. Благодетеля не тревожило, в честь кого и в чью память освятят сей скромный храм; он указал и настоял лишь на одном – на месте воздвижения. И, думаю я, так как копать под часовней нельзя, то и…