Иди полным ветром - Давыдов Юрий Владимирович. Страница 9

14

Лейтенант Стогов сдержал слово: бриг привез в Петропавловск английского путешественника.

В Петропавловске лейтенант предложил ему зимовать под одной крышей. Кокрен согласился.

Единственным петропавловским домом, где было вечерами приятно и весело, был дом начальника Камчатской области капитана первого ранга Петра Ивановича Рикорда.

Петр Иванович, старый моряк, близкий друг Головнина, жил на Камчатке вот уже лет шесть-семь вместе с женой своей Людмилой Ивановной.

Забот у Петра Ивановича было немало. Но все они вскоре показались ему «пустыми хлопотами». Завел Петр Иванович полицию, журил исправников, когда замечал буйных во хмелю обывателей, а потом узнал, что и чины полицейские такие запивохи и драчуны, что самое им место в каталажке. Пробовал он облегчить участь камчадалов устройством казенных магазинов с мукой и порохом, да все одно купчишки ухитрялись обдирать туземцев по-прежнему. Сообразил Петр Иванович и лазарет, но лекари истребляли спирт, безбожно объедали больных, и ничего-то Рикорд поделать не мог. А если захаживал он в казармы матросских служителей, то там при всем желании придраться было не к чему.

Людмиле Ивановне тоже жилось скучно. Пробовала она заняться огородничеством и даже, надо сказать, преуспела в этом, да только огородничество не вполне ее занимало. Ждала, ждала она детей, но так и не дождалась. Не обзаведясь собственными чадами, Людмила Ивановна надумала нечто вроде пансиона. Собрала у себя под крылом четырех девочек-подростков; трое из них были дочери местных ремесленников, четвертая, Ксения, – дочь вдового священника Иоанна. Людмила Ивановна звала ее на украинский лад Оксинькой и только диву давалась, за что это господь наградил отца Иоанна такой «найкрайщей дивчиною». И точно, Оксинька, с ее худенькими, еще совсем детскими плечиками, с ее стройными ножками, наивными яркими глазами и отливающими медью волосами, была хороша, очень хороша.

Пансионерки зубрили французский, музицировали на фортепьяно и навострились славно отделывать менуэты, экосезы, польки и даже вальсы, недавно вошедшие в моду. Словом, Людмила Ивановна так образовала пансионерок, что могла бы вывезти не только в Иркутск, но и на зимние балы в Москву. Но девам приходилось довольствоваться обществом гарнизонных офицеров. Лейтенант Стогов и командир брига «Дионисий» лейтенант Повалишин первенствовали тут так же, как заезжие гвардейские офицеры на московских балах.

Появление английского путешественника вызвало, разумеется, живейшее любопытство. Однако в первый вечер Кокреном завладел Петр Иванович. Он увлек Джона в кабинет, где тот увидел цветные японские гравюры, камчатские акварельные пейзажи и портрет царя Александра, писанный маслом.

Англичанин привычно повторил вранье о пари, о слове джентльмена и о том, что он все-таки выиграет спор. И опять-таки в десятый, наверное, раз он увидел на лице собеседника выражение благодушного сомнения. Потом они беседовали о знакомых Рикорду английских капитанах Фисгарде и Чорче, у которых Петру Ивановичу довелось плавать в молодые лета, поспорили о достоинствах и недостатках непотопляемого бота с воздушными ящиками, изобретенного корабельным мастером Фингамом, похвалили мясные консервы фирмы «Донкин и К°», незаменимые в дальних вояжах, а затем перешли к обсуждению морских карт, которые издавал в Лондоне Эрроусмит, и преимуществ хронометров работы Баррода перед хронометрами мастерской Смита… Короче, беседовали они с тем истинным удовольствием, с каким могут беседовать знатоки своего ремесла. С этого вечера Кокрен стал постоянным гостем капитана первого ранга.

Но прошел месяц, и Рикорд приметил, что гость его все дольше задерживается в зале, где играет фортепьяно и танцуют молодые люди. Петр Иванович не без досады крякнул и попытался перенести беседы в гостиную. Однако и там дело не пошло с прежним согласием. Кокрен отвечал невпопад, однажды даже широту с долготой спутал и вообще был рассеян.

Петр Иванович все понял, перехватив как-то его взгляд, устремленный на Оксиньку. Оксинька отплясывала мазурку со Стоговым. Глаза ее блистали, волосы казались червонными. Петр Иванович покосился на англичанина, теребившего коричневую свою бакенбарду, и сказал иронически:

– Сдается, сэр, вы не обойдете вокруг света.

– Нет, почему же, – смутился Кокрен и поспешно затянулся сигарой.

Рикорд снисходительно усмехнулся: сигара у англичанина давно погасла.

Кокрен понимал, что с ним творится. Нечто подобное случилось года три назад, когда он едва не предложил руку и сердце дочери одного вест-индского плантатора. Но теперь… теперь, черт возьми, все это было куда значительнее. Он не мог отвести глаз от Оксиньки, он испытывал и томление, и волнение, и еще что-то такое, чему, кажется, и названия-то не было.

Кокрен перестал приходить к Рикордам и убивал время в мрачном одиночестве, окутываясь клубами дыма и наливаясь пуншем. Сколько, однако, он ни играл в прятки с самим собою, в дом Рикорда его тянуло неудержимо. Обругав себя болваном, он явился к Петру Ивановичу с повинной головой. А там его приняли как ни в чем не бывало, с прежним радушием.

Зима была долгая и жестокая. Но с того дня, как Оксинька согласилась обучать «смоленую шкуру» мазуркам и экосезам, сумерки и стужа перестали наконец тяготить английского капитана.

Кокрен исправно сидел в гостиной, невпопад отвечал на вопросы Петра Ивановича и старательно, с наивной радостью на лице ходил в экосезе или мазурке с Оксинькой.

Однажды, объятый странным волнением, он простился с хозяевами раньше обычного. Стогов, воротившись домой около полуночи, нашел его в облаках табачного дыма.

– Эразм! – торжественно провозгласил Кокрен. – Эразм! Я намерен жениться.

Стогов расхохотался.

– Что за смех? – сдвинув брови, воскликнул Кокрен.

– Я вспомнил, как ты зовешь женатых моряков.

– Да, я называл их дураками первого ранга, – строгим и серьезным тоном отвечал Кокрен. Он пыхнул дымом и меланхолически закончил: – Придет время, друг мой, и ты тоже станешь дураком первого ранга.

Стогов перестал улыбаться. Он покосился на приятеля и начал деликатно вразумлять его. Дескать, ни сама Оксинька, ни отец ее, ни Рикорды не дадут согласия на этот странный брак. Почему этот брак представлялся ему странным, Стогов объяснить бы затруднился, но только он никак не мог вообразить себе Оксиньку, такую чистую и светлую, такую… такую русскую, женою Кокрена, который хоть и был, по его мнению, неплохим малым, но все же чужаком, залетной птицей. Впрочем, Кокрен и не спрашивал объяснений. Он по-бычьи нагнул голову:

– Иди к Рикорду. Я прошу, Эразм.

Стогов напомнил о лондонском пари, Кокрен отвечал, что готов проиграть спор, если получит такой приз, как неземная, очаровательная, прелестнейшая Оксинька.

– Послушай, Эразм, – заговорил Кокрен несвойственным ему жалобным тоном. – Мы с тобой большие приятели. Не так ли? Ну как же ты можешь отказать мне? Я бы для своего друга все сделал. Все, что хочешь. – Кокрен умолк, внимательно посмотрел на печального Стогова и вдруг улыбнулся проницательно: – О! Я понял! Я все понял… Ты не хочешь терять холостяка друга?

Стогов промолчал. Кокрен погрозил ему пальцем:

– О! Я тебя вижу насквозь, плут! – Капитан поднялся, лицо его приняло выражение клятвенное. – Так знай же, Эразм Стогов, наши отношения останутся прежними. И наши привычки тоже не изменятся. Я обещаю. Ну хочешь, мы даже утренний чай будем по-прежнему пить вдвоем? Я обещаю…

Стогов не мог не улыбнуться. Он пожал плечами и отправился к Рикордам, ничуть не сомневаясь, что встретит решительный отказ. К его изумлению, Петр Иванович и Людмила Ивановна поглядели друг на друга так, словно бы говоря: «Ну вот, видишь…» – и нашли, что их воспитанница будет счастлива, что поистине фортуна необыкновенно добра к Оксиньке, ибо кто же усомнится в том, что одно дело жить в Портсмуте, в Англии, а совсем иное – век вековать в замужестве с каким-нибудь писарем в этом богом забытом Петропавловске.