Зеленые листы из красной книги - Пальман Вячеслав Иванович. Страница 40

После этого отступления мы снова возвращаемся к записям Зарецкого.

Домой, теперь уже в Майкоп, я попал по первому снегу. Данута и Мишанька, истосковавшиеся, похудевшие, такие родные, со слезами на глазах встретили меня у порога.

Они прожили трудное лето. Вдвоем обрабатывали огород, содержали Куницу, корову, которые требовали много труда, но много и давали. Данута работала в школе через три дома от нас, а сын учился в той же школе.

Когда я вымылся в бане и в первый раз прошелся по комнатам, половицы подо мной заскрипели.

— Не привыкли к тяжелому шагу мужчины, — это произнесла Данута, не спускавшая с меня озабоченного, любящего взгляда.

Она подвела меня к зеркалу. Я смотрел на себя и видел худощавого, несколько сурового человека с какой-то печалью во взгляде, с большими руками, которые не знал куда девать — так они привыкли к работе, к винтовке… И жену видел рядом как бы немного осевшую, но с лицом девически свежим и румяным, на котором светились милые голубые глаза. Она держала меня под руку и горько улыбалась; протянув руку, дотронулась до моих висков. До белых висков. Ничего я не сказал по этому поводу. Слишком много пришлось бы говорить.

Зато в Мишаньке мы оба видели приметы своей молодости. Он вытянулся, похудел, но сколько же энергии, живости и разумения было в его глазах, пробивалось в порывистых жестах, скором шаге, в нескончаемой речи с мягким, по-детски произносимом «эр»!..

В тот вечер к нам пришли Катя и Саша.

Вот с кем время обошлось особенно беспощадно!

Сашин рост подчеркивал его теперешнюю худобу, он выглядел тощим как палка. «Жердь», — говорил он сам про себя. Лицо его временами странно дергалось, а острые глаза быстро увлажнялись, едва мы затрагивали чувствительные темы. Катя пожелтела, осунулась, хотя и не утратила ничего от прежней быстроты движений и внутренней силы. Годы и события взвалили на них непомерный груз.

— Идет время, идет, — глуховато сказал Саша и притянул к себе Мишаньку. Достал из кармана леденцы-ландрин, сущую редкость по нашим временам, и вручил ему.

Женщины пошли готовить чай. Саша тем же глуховатым, непривычным для меня голосом потребовал:

— Рассказывай еще раз, как и что там произошло. Письмо твое было сумбурным.

Снова, уже с деталями, я поведал о пленении Чебурно-ва, описал последние часы Улагая. Саша сжал пальцы, похрустел ими, сказал:

— Он того заслужил. Помолчав, спросил:

— Сколько у тебя зубров?

— Сорок — пятьдесят голов. И все в опасности.

— Нужны бойцы, чтобы одолеть упорных, фанатичных бело-зеленых. Нет у нас бойцов, — сказал он. — Колчак и Врангель исчезли, но контрреволюция действует не только на Кавказе. А тут еще ведомственные неполадки.

Оказывается, есть центральные учреждения, которые не признали декрета о Кавказском заповеднике. Местная инициатива, не более. Ну что такое Кубанский ревком? Вот если бы декрет из Москвы… И учреждения эти разрешают охоту, заготовку пушнины на Кавказе. Пушнина на экспорт. Очень важно для молодой Республики!.. Так открываются границы заповедника для охотников.

— Они и до зубра доберутся, — сказал я. — Мало нам бандитов…

— Уже есть факты. Трех оленей убил охотник Шевченко, еще одного некто Логвин. На караулке у Немецкой дачи устроили картыжку [14] ремней, ну и все в таком духе. На поляне Алоус есть зубры? Ну вот. Там же пасется домашний скот. Тоже по разрешению свыше. Межведомственная неразбериха.

Наверное, я выглядел очень расстроенным, потому что Саша умолк и, похлопав меня по колену, добавил:

— Сейчас положением заинтересовалась рабоче-крестьянская инспекция. Я побывал в Краснодаре, внес предложение запретить всякую охоту, ввести крупный штраф за отстрел оленей, зубров. Соображения эти посланы в Москву. Оповестили ученых — друзей заповедника.

И, помолчав, добавил:

— Но как можно выкурить из горных убежищ белые банды, остатки контрреволюции?…

— Только силой, Саша.

— То-то и оно. Облавы в горах теми силами, которые у нас имеются, не приносят успеха. Ваши с Суреном операции — самые удачные. Но и они не решили проблему.

— Много их? — Я имел в виду белых.

— Трудно сказать. От Теберды до Лабёнка — как сурепки в пшеничном поле. У них связь с Турцией, оттуда оружие, снаряжение, там командование, все на широкую ногу. А пока… Поезжай-ка ты, Андрей, в Москву, чтобы узаконить заповедник в Совнаркоме!

— Если посылать, то лучше Шапошникова. У него старые знакомые в академических кругах.

— Ну что ж, резонно. Пошлем Шапошникова.

В тот вечер мы засиделись допоздна. Мишанька уснул. В печи потрескивали дрова, уютный свет разливался по столу. Пили чай, Данута вспомнила нашу женитьбу, петербургские встречи. На час-другой мы позабыли заботы, не ворошили драматических событий последних лет. Мы отдыхали. Расстались за полночь.

Через неделю проводили Кухаревичей в дальнюю инспекторскую поездку по предгорным станицам. Саша проверял школы, уговаривал старых учителей вернуться на работу, создавал детские дома для сирот и беспризорных. Катя занималась больницами, фельдшерскими пунктами, гасила тифозные вспышки.

А еще дней через десять страшное известие потрясло нас и весь город: на дороге между станицами Каладжин-ской и Ахметовской банда бело-зеленых подкараулила и зверски убила наших друзей и четырех бойцов их охраны.

Вот когда мы с Данутой почувствовали, как одиноко вдруг стало на земле.

…Посыльный пришел в середине дня, когда я только что закончил инструкцию для наблюдателей заповедника и перечитывал ее. У нас было полтора десятка егерей, были деньги на оплату их труда. Все это появилось после возвращения Христиана Георгиевича из Москвы. Поездка его, встречи с давними друзьями Кавказа, с работниками отдела по охране памятников старины и природы Нарком-проса не прошли даром. Мы стали сильней.

Я взял у посыльного бумагу. Шапошников писал: «Как можно скорей приходи в управление. Есть новость».

Шла весна. Подувал резкий ветер, но солнце грело уже хорошо. В такие дни зубры выбирают укрытые от ветра места и лежат на припеке, блаженно прикрыв глаза. Греются. Уже отправился на Кишу Кожевников. Собирались на свои кордоны остальные егеря.

Еще издали я заметил у дома Шапошникова красноармейца с непокрытой головой. Он сидел на крыльце и вроде бы ждал меня. Вскочил, одернул гимнастерку и пошел навстречу. Мы сошлись, и я не поверил глазам своим.

— Боже мой, Задоров! Ты ли это?

— Эт-точно я, Андрей Михайлович.

Мы обнялись. Отстранившись, я продолжал рассматривать его. Да, Борис Артамонович, наголо стриженный, круглоголовый, похудевший, во фронтовой гимнастерке.

Открылась дверь, Шапошников вышел и спросил:

— Берем этого егеря?

— Еще бы! Вот не думал не гадал!.. Где пропадал?

— Все очень просто, Андрей Михайлович. Тифозный обоз, больница в Пятигорске, а как поднялся и винтовку смог держать, так с первым эшелоном красных — в Царицын, оттуда в Самару, по Сибири, то за Колчаком, то за атаманом Семеновым. Воевал, был ранен, опять воевал. Из Иркутска теперь. По чистой — после второго ранения. Где Василий Васильевич, как остальные наши?

— Скоро увидишь своего Василия Васильевича, зубров, Кишу. Поедешь со мной. Ну, ты молодец!

Задоров прожил у нас до вторника. С согласия Дануты я подарил ему Кунака, а сам решил вновь поездить на Кунице. Под шепот весеннего дождя мы поехали в горы.

Кишинский кордон стоял пустой, но с теплой печью.

Уже разместившись для отдыха, я обратил внимание на свежие отщепы с внутренней стороны двери. Такие отметины делает только пуля. Внимательно осмотрев стены, я и там нашел до десятка таких же примет.

Борис Артамонович враз утерял наивную восторженность, в которой пребывал эти дни. Вот она, суровая обстановка. Он вышел, смотрю, вывел коней из сарая и пустил неспутанными на луг: не очень-то дадутся чужим. Огня мы не зажигали, на ночь устроились в сараюшке, откуда был выход прямо в лес.