Тетя Ася, дядя Вахо и одна свадьба - Трауб Маша. Страница 9

Отар был Нининым ровесником. Они вместе играли в детстве во дворе, вместе ходили в детский сад. Здоровый, красивый парень, добрый, улыбчивый, безотказный – и за хлебом сбегает, и с детьми маленькими поиграет. Никто не мог понять, за что на его голову такое горе, за какие грехи предков он так расплачивается. Нина прекрасно помнила, сколько шума наделала свадьба Отара, когда он в семнадцать лет решил жениться. Так полюбил, что никого слушать не хотел. Молодой жене, Ие, и вовсе исполнилось всего шестнадцать. Нина была на этой свадьбе и только удивлялась – неужели женятся, неужели жить будут вместе? Она не то чтобы не смотрела на мальчиков, но никак не могла представить никого из своих одноклассников в роли мужа, мужчины. Ия – совсем ребенок, хрупкая, насмерть испуганная. Но свадьбу сыграли, сделали все, как положено, благо родственники были давно знакомы, дружили семьями. Они встали кланом и помогали молодым, чем могли.

Но когда на тросе у Соны на почетном месте появился здоровенный слон голубого цвета, которого она подвесила прищепками за уши, соседки опять стали судачить. Неужели Ия беременна? И действительно: Ия родила сына, которому Сона подарила плюшевого слона. И жить бы, радоваться, но случилось горе. Такое горе, которое ничто не могло предсказать, даже кофейная гуща. Отар заболел.

Когда утром он не смог встать с кровати, позвали Вахтанга, Тамара позвала: у соседей горе – сын не может встать, ноги не слушаются, а жена только родила.

Вахтанг пришел и сделал все, что мог. Но что он мог, когда мышечная дистрофия? У Отара отнимались ноги, и остановить этот процесс было невозможно. «Дальше будет только хуже», – честно сказал Вахо. И опять соседки запричитали, заплакали – Отарик должен был стать наследником отца, который работал в обувной мастерской. Очень хороший мастер. Золотые руки. Но как перенять дело, если Отар даже до мастерской не мог дойти? Ног не чувствовал.

Вахтанг заказал ему инвалидную коляску, и каждое утро молодая жена, хрупкая и слабенькая Ия, выносила мужа во двор. У этой девочки совсем не было сил, чтобы спустить своего мужа с четвертого этажа. Но соседки слышали, когда хлопала дверь их квартиры, и выходили каждая на свой этаж. Так женщины спускали Отара вниз, передавая друг другу с рук на руки, как передают младенца. Младенец тоже был – его оставляли с теми невестками, которые нянчили своих детей. Где один, там и двое. И пусть только попробует слово поперек сказать!

Пока свекрови дружно сносили Отара по лестнице, невестки по очереди нянчились с его младенцем. Внизу Ия забирала мужа и везла его на работу. Пятнадцать минут по городу. Если быстро толкать коляску и если не было дождя. А если ночью шел дождь, то все полчаса, чтобы обойти лужи. Ия довозила Отара до мастерской свекра и бежала назад, чтобы забрать сына у соседок, приготовить, постирать, убрать. А вечером все повторялось. Опять Отара на руках, уже наверх, поднимали женщины. Он никогда ничего не говорил – ему было стыдно. Так стыдно, что по ночам он кричал во сне – от бессилия. Ия его укачивала, прижимая к себе, как делала это с новорожденным сыном, который от криков отца просыпался и тоже плакал.

Прошло несколько месяцев. Было понятно, что дальше так продолжаться не может. Слишком тяжело. Так тяжело, что не вынести. Отец Отара закрыл свою обувную мастерскую и ушел на пенсию. Всем своим клиентам он сообщил, что сделать набойку лучше, чем делает его сын, невозможно. И если они хотят, пусть приходят к Отару. В его новую мастерскую. Да, не в центре города, на «Болоте», но… Гарантия на обувь – пятьдесят, нет, сто лет. Если Отарик сделает, а каблук полетит, то он, его отец, до конца жизни сам в женских туфлях проходит! Это подействовало. Клиенты ждали, когда Отарик начнет принимать обувь.

У Отара в это время тряслись колени, которых он давно не чувствовал и которыми не управлял. Он сидел в комнате и держался за голову, не зная, что теперь делать.

Соседи мужчины собрались во дворе под навесом – там, где всегда по вечерам играли в нарды. Они привычно двигали шашки, перебрасывая друг другу кубики, но никто не следил за счетом. Они обсуждали, как сделать мастерскую.

Наверное, такое можно сделать только на болоте, под кваканье лягушек. Такое могут сделать только люди, совершенно чужие друг другу, у которых есть дети, жены и матери.

На первом этаже жила семья Резо. Его невестке часто приходилось сидеть с сыном Отара – их дети родились с разницей в три месяца. В гостиной у них стояла точно такая же стенка, а в спальне – точно такая же кроватка. И Резо сказал жене, сыну и невестке, что они будут жить в квартире Отара, а Отар – на первом этаже. Невестка покорно пошла собирать сумки, жена Резо побежала к соседкам. Пока женщины вносили и выносили мебель и вещи, мужчины сидели за нардами и продолжали обсуждать план действий.

На следующий день Рафик привез инструменты и материалы, которые достал не пойми где, и мужчины начали вырезать окно там, где его не могло быть в принципе. Прямо в стене дома. Чтобы на входе в подъезд была обувная мастерская. Чтобы Отар мог выехать из спальни и проехать на инвалидном кресле к окошку, открыть его и принять обувь. Никто не думал о том, что дом может не устоять и рухнуть. Отару сделали окно и прибили красивую витиеватую вывеску – «Обувная мастерская Отара». Он сидел в окошке с восьми утра и здесь же, на глазах у всех, чинил, прибивал, менял подметки.

По умению он превзошел своего отца. Ия передавала через окошечко чашки с кофе – чтобы клиенты могли посидеть на лавочке и подождать. Их сын часто сидел на коленях у отца, который всегда улыбался. Они хорошо жили. И очень любили друг друга. Иначе как объяснить, что у Отара скоро родилась девочка? Малышка была похожа на мать, но, когда начала плести венки, пришивать бусины к ткани и помогать отцу в мастерской, становилась копия он.

Нина приняла решение матери. Если бы она могла честно себе признаться, то сказала бы, что рада. Рада, что мама вернулась домой. Нина много работала и очень дорожила своим местом, подолгу задерживаясь в банке. Дома ее никто не ждал. Зато после отъезда Томы она смогла вернуться к рисованию: доставала краски, кисточки, подрамник. Ей было все равно, что рисовать – вид из окна, портрет мамы с фотографии. Это был ее способ отдыха, хобби, по-настоящему любимое дело. Но ни разу, даже на минутку, она не посмела подумать о том, что сейчас могла бы не сидеть в банке, прикованная к стулу, а стоять на свежем воздухе, на природе, где-нибудь за городом, и писать пейзаж. И что вся ее жизнь могла бы сложиться иначе. И, возможно, не было бы такой тоски, какая накатывала на нее по вечерам.

Нина всегда рисовала, но Тамара не относилась к увлечению дочери всерьез. Когда однажды она заикнулась о том, чтобы пойти учиться в местную художественную школу, мать подняла одну бровь и спросила:

– Ты хочешь, как Ляля, сидеть на бульваре?

Больше Нина не заговаривала о рисовании, хотя часто приходила на набережную, куда по вечерам выходил на променад чуть ли не весь город, и смотрела, как рисует Ляля, местная сумасшедшая.

Ляле было лет тридцать пять. Одинокая старая дева. Она зарабатывала тем, что рисовала портреты не очень трезвых туристов или детей – девочек в коронах, мальчиков в рыцарских доспехах. Ляля зарабатывала мало, портреты делала откровенно халтурно, но других знакомых художников, у которых можно было бы часами стоять за спиной, у Нины не было.

Не в сезон Ляля выходила на свое привычное место и рисовала море. Нина стояла рядом и чуть не умирала от восторга. Лялины пейзажи не шли ни в какое сравнение с ее принцессами в коронах – они были потрясающими.

Иногда Ляля набиралась смелости и вывешивала свои пейзажи на продажу. Их никто не покупал, она страдала и часто плакала. Собственно, поэтому ее и сочли сумасшедшей – она плакала, и когда рисовала доспехи и короны. Детям было все равно, даже любопытно – сидит взрослая тетя, рисует и плачет, а родители старались быстрее забрать рисунок, заплатить и уйти.