Бог войны и любви - Арсеньева Елена. Страница 30

— Да как вы смеете так разговаривать с дамой, господин поручик?!

И эта вспышка почему-то никого не удивила, тогда как дальнейшие слова Никиты:

— Да вот уж смею, коли я жених ей! А что? Люблю ее, если надобно, всему свету об том сказать готов! — исторгли единодушный вскрик изумления и у Ангелины, и даже у капитана… и только Меркурий, побледнев так, что меловая бледность его сделалась видна даже в зыбком свете фонаря, постоял мгновение — а потом пошел, пошел на неверных ногах куда-то прочь, в темноту.

— Что ж… — начал было Дружинин, да осекся, махнул рукой и прошептал, явно адресуясь к уходящему Меркурию, но так тихо, что его услышали только стоящие рядом: — Не влюблен ли ты? Когда так, то… плюнь, и все тут!

У Ангелины сердце защемило, и, бросив умоляющий взгляд Никите, она торопливо, как бы прося прощения, погладила его пальцы — и была несказанно счастлива, когда он — медленно, нехотя — разжал руки и выпустил ее.

Между ними все было как бы сказано сейчас: она принадлежала Никите душой и телом и не могла шагу более ступить без его согласия, однако ей было непереносимо, что в этот миг величайшего счастья друг ее Меркурий останется несчастен и безутешен, а потому долг ее был сейчас — пойти за ним и примирить с неизбежным. А Никита как бы ответил ей, что любит ее и за эту жалостливость, и за милосердие, а все же… все же пусть она не забывает, что принадлежит ему телом и душой, — впрочем, как и он ей.

Луна-предательница царила на чистом, без единого облачка небе, и Ангелина тотчас нашла, кого искала.

Меркурий плакал, уткнувшись лицом в грубо тесанные, занозистые доски забора, и то, как он хотел телесной болью вытеснить боль душевную, укололо Ангелину прямо в сердце, она сама чуть не зарыдала от этой тишины, прерываемой лишь тяжкими, сдавленными всхлипываниями.

— Ох, ну что ты? — прошептала беспомощно. — Не надо, Бога ради… Ну не молчи, скажи что-нибудь!

— Говорится: от избытка сердца уста глаголют, а у меня от избытка сердца уста немолвствуют, — глухо, не оборачиваясь, брякнул Меркурий, и, как ни печален был его голос, Ангелина невольно улыбнулась: ее разумный друг верен себе! Вот если удастся его разговорить, заставить рассуждать, философствовать, то ему враз станет легче: боль словами извести — то же, что слезами, — лучшее лекарство.

— Ты не сердись, — ласково прошептала она. — Я его давно люблю, еще с весны! — «Ничего себе — давно», — подумалось тут же; и все же «с весны» означало — «до войны», а это значило, что целая жизнь с тех пор прошла.

— Как я смел бы сердиться? — шепнул в ответ Меркурий, кося на нее заплаканным, стеклянно блестящим глазом и пытаясь придать себе мужественный вид. — Счастия аз недостоин. Все по воле Господа свершилось. Люди — лишь орудие Божие, и они не виноваты даже в своих злодеяниях, тем паче…

Он не договорил. Его перебил чей-то голос, и звук его, и искаженный, нерусский выговор, и то, что он произносил, — все это было так внезапно, непредставимо ужасно, что Меркурий и Ангелина замерли, будто пораженные громом, будто им внезапно явился тот самый враг рода человеческого, о коем шла речь:

— А может быть, они — орудие дьявола? Ведь у каждого своя добродетель и своя правда! Как различить, кто более угоден Богу или дьяволу: ты, праведник, она, эта дешевая шлюха, — или я, который сейчас убьет вас?

И в то же мгновение из густой тени забора вышел человек, и луна ярко высветила двуствольный пистолет и саблю в его руках, и маской сорвавшегося с веревки висельника почудилось в этом призрачном свете его распухшее, багрово-синее, в кровь разбитое лицо. И кровью залитые рыжие волосы… Рыжие!

Он был изуродован до неузнаваемости, на нем не было живого места — и все же Ангелина сразу узнала его.

Моршан!

— Нет… — только и могла прошептать Ангелина, и Моршан в ответ щербато оскалился:

— Да! — При этом щелочки глаз его неотрывно следили за Меркурием; дуло пистолета и острие сабли стерегли каждое движение юноши, и, повинуясь выразительному жесту, который не нуждался в переводе, Ангелина и Меркурий вошли вслед за Моршаном в непроницаемую тень, где к боку Ангелины тотчас приткнулся пистолет; и она не увидела, а как бы почувствовала, что к шее Меркурия прижалось смертоносное лезвие сабли.

— Да, это я! — хрипло, торжествующе прокаркала тьма голосом Моршана. — Кулаков нескольких пьяных русских мужиков маловато, чтобы меня прикончить.

По-русски этот француз говорил очень недурно. Только вот акцент… Ангелина безотчетливо отмечала все ошибки Моршана в произношении — картавое «р», слишком протяжные «о» и «у»… как будто все это имело сейчас хоть какое-то значение!

— Кстати, Ламираль и Сен-Венсен тоже здесь! — сообщил Моршан и ухмыльнулся, заметив дрожь ужаса, прошившую тело Ангелины. — Да, да, мы все трое снова здесь, твои друзья… и, между прочим, благодаря тебе.

— Что? — выдавила Ангелина, и Моршан с явным удовольствием ответил:

— Ты, красотка, указала нам путь! Ты нашла эту щель в заборе, эту ловушку для дураков, возле которой хитроумный капитан поставил часового. Сунься туда кто-то из нас — всему бы делу конец, но часовой схватил тебя… и пока вы орали там друг на друга, мы без помех вошли. — Заметив, как Ангелина повернула голову, Моршан сказал: — Нет, нет, они не здесь! Они в том сарае, где гондола. Та самая, которую вы называете «лодка-самолетка».

Меркурий шумно вздохнул, и черный силуэт Моршана резко повернулся в его сторону:

— Стой тихо, не то лишишься головы! Я был лучшим рубакой в старой гвардии императора, а еще до этого с полувзмаха, играючи, снес головы не одному десятку проклятых «аристо» у нас в Шампани.

Он говорил и говорил — вернее, хрипло шептал, — говорил без умолку, без удержу, словно в каком-то опьянении, и Ангелина вдруг поняла, что это и впрямь — опьянение победой: Моршан чудом избег смерти, его сообщники тоже живы, и дело, которое он уже считал гиблым, проваленным, похоже, выгорит.

Выгорит? Ангелина ужаснулась своей догадке. Как можно уничтожить воздушный корабль, если не сжечь его? Наверняка с крыши балагана Ламираль и Сен-Венсен готовились стрелять какими-то зажигательными снарядами.

— Вы сожгли Москву, чтобы наша армия подохла там с голоду, — с ненавистью, сквозь зубы прошипел Моршан. — А мы сожжем ваш корабль, эту надежду старика Кутузова, — а заодно устроим хороший костер в этом паршивом русском городе. Вы ведь, кажется, говорите: «Нижний — брат Москвы ближний»? Ну так оба брата обратятся в пепел. — Он и впрямь хорошо знал русский язык, но Ангелине его угрозы казались сущей нелепостью: как это — трем французам, пусть и хитрым, и удачливым, словно сам дьявол им помогает, сжечь целый город?! И тут она услышала стон Меркурия:

— Баллон… баллон наполнен горючим газом!

«Ну и что?» — хотела спросить Ангелина, которая даже и слова-то «газ» отродясь не слыхала; а про физику думала, что это то же самое, что физиономия, то есть лицо. Однако в голосе Меркурия звучал такой ужас, что ее тотчас же забило, затрясло мелкой, неудержимой дрожью.

— Да, мы знаем, что сегодня Дружинин намерен увести аппарат Леппиха в Санкт-Петербург. К подъему шара все готово… да вот! — Голос Моршана вдруг возвысился почти до крика, но сорвался на хрип: — О Пресвятая Дева Мария! О, клянусь кровью Господней! Я не мог и вообразить…

Он умолк, словно околдованный тем зрелищем, которое внезапно открылось перед ним.

Под безоблачно-ясным темно-синим небом, под чистым, огромным, белым диском луны вдруг возвысился над землею огромный белый шар и встал, завис, почти недвижимый, едва подрагивая от легчайшего прохладного ветерка, словно красуясь перед всем миром своими округлыми, полными боками, на которых серебряно играли лунные блики — весь напряженный, рвущийся в вышину, прекрасный, живой, невообразимый летучий зверь!

Оцепенение, безмолвие владели крепко спящим городом, и Ангелина с детской обидою подумала вдруг, что завтра никто, даже дед, даже княгиня Елизавета не поверят ее рассказам. Чтобы поверить, надо увидеть своими глазами, а завтра воздушный корабль уже будет далеко…