Бог войны и любви - Арсеньева Елена. Страница 36

— Ты предлагаешь его сжечь? — усмехнулся Лелуп, и Анжель передернуло.

— Нет, — вкрадчиво протянул Туше. — Я предлагаю взглянуть на его крест. Я знавал в Москве двух-трех русских толстобрюхих священников, у которых кресты были украшены очень и очень недурными камешками.

— Видать, религия — твой конек. Надо полагать, ты не замедлил забрать эти кресты? — Лелуп проворно обшарил рваную рясу, но не нашел ничего, кроме простенького, потемневшего от времени серебряного крестика, который отшвырнул с величайшим презрением, но Анжель успела заметить, что монах торопливо прижал крест к губам, прежде чем снова надеть на себя.

— Осечка! — хмыкнул Лелуп. — Ну-ка, Туше, напряги мозги, что ты еще знаешь о монахах?

Туше всей пятерней поскреб грязную, засаленную голову.

— Ну что тебе сказать? — произнес он раздумчиво. — Помнится, одному священнику мы спалили слишком густую бороду, чтобы лучше расслышать, где он прятал церковные сокровища.

Глаза Лелупа сверкнули:

— А вот мне кажется, что этому придурку мешает говорить капюшон на его башке. Что, если снять с него рясу, но, чтобы рук не пачкать, зажечь эту дерюгу?

Анжель тихо ахнула, и быстрый, как молния, взгляд из-под капюшона пронзил ее. Сердце забилось в горле, да так, что она с трудом могла дышать, с трудом разомкнула губы, чтобы вымолвить:

— У-мо-ляю вас…

Сабля вывалилась из рук Лелупа, и он обернулся к Анжель с выражением величайшего изумления на своем заросшем кабаньем лице:

— Что я слышу?! Ты наконец-то разинула рот, девка?

— Да брось ты, Лелуп! — захохотал Туше, и к нему присоединились остальные французы. — Не далее вчерашнего вечера я слышал, как твоя мадемуазель орала во всю мочь — вот только не понял, от радости или от страха.

— А мне что за дело ее радость? Быть с ней — все равно что в сугроб толкать, так эта сучка холодна. Ну, конечно, я помял ей бока, чтобы хоть ноги раздвинула пошире!

Анжель на мгновение зажмурилась. Почему-то ей было невыносимо стыдно перед монахом. Его взгляд жег ее, как огонь, хотя она даже не могла увидеть его лица.

— Стыдись! — Туше обращался к Лелупу, но при этом похотливо поглядывал на Анжель. — Ты позоришь знамя французской галантности! Уверяю тебя, какая-нибудь московская барыня, сквозь которую подряд прошел десяток наших молодцов, с удовольствием вспомнит каждого из них, ибо они ублажили не только себя, но и даму!

— Ну, эту льдину только факелом можно растопить! — злобно ощерился Лелуп, и в глазах Туше блеснула робкая надежда:

— Если она тебе уже надоела, я бы не прочь попробовать свои силы… авось у нее будет что вспомнить!

— Да и на меня дамы никогда не обижались, — подал голос Толстый Жан, а ему вторили еще трое.

Анжель поднесла руку ко лбу, силясь вспомнить что-то. А ведь нечто подобное уже случалось с ней… неприкрытая похоть в глазах мужчин, насмешки — и полная безысходность, полная беспомощность!

Голос Лелупа вернул ее к действительности.

— Ты, кажется, упоминал о крестах с красивыми камушками? — спросил он с самым безразличным видом.

Однако Туше не обмануло это напускное равнодушие:

— Ну, ты хватил, Лелуп! Не высока ли цена за девку? Мне ведь она нужна только на разочек!

— Покажи крест! — не терпящим возражений тоном сказал Лелуп, и Туше, мученически закатив глаза, принялся шарить под одеждой, с трудом продираясь сквозь надетые на него женские шубы и салопы.

Наконец что-то блеснуло в его грязной руке, и этот блеск словно высек искру в прищуренных глазах Лелупа.

— Ты отдашь мне крест, — изрек он таким голосом, что бедный Туше поперхнулся. — Но девку возьмешь не один раз, а… сколько тут камешков, пять? Ну вот, пять раз. Ладно уж, шестой — за сам крест.

— Но крест-то с капелькой наверху! — начал торговаться заметно повеселевший Туше. — Семь раз.

— Черт с тобой, — отмахнулся Лелуп. — От нее не убудет. И еще вот что, Туше. Если тебе удастся растопить этот сугроб, то получишь награду: восьмой раз!

— Думаю, что заработаю и девятый, — с самодовольным видом изрек Туше, но тут вмешался Толстый Жан:

— Как хочешь, но это не по-товарищески, Лелуп! Если бы мы знали, что ты просто хочешь заработать на своей девке, то смогли бы кое-что предложить. Я ведь ушел из Москвы не с пустыми руками… да и другие тоже!

— Разумеется! — поддержали его остальные. — Мы заплатим тебе, Лелуп!

— Теперь для меня ты и свободного вечерка не отыщешь? — Лелуп грубо облапил Анжель. — Между этой толпой и не втиснешься! Впрочем, я еще посмотрю, что вы там предложите. А ну, выворачивайте карманы!

И тотчас же воспламенились французские натуры, способные возбудиться от малейшего намека на блуд. Мужчины, одетые подобно Туше, принялись торопливо рыться в своих шубах-салопах, а Туше по-хозяйски схватил Анжель за руку и потянул к себе:

— Зачем ждать вечера? Пойдем-ка, моя прелесть. Тебе кто-нибудь говорил, какие у тебя чудные глазки? Они давно зажгли огонь в моем сердце. А твои губки… о, как давно я мечтал их поцеловать? Крошка моя, да после этого поцелуя ты забудешь обо всем на свете.

— Крошка?! — захохотал Лелуп. — Да она выше тебя на голову, эта крошка!

Как и все мужчины маленького роста, Туше терпеть не мог подобных замечаний.

— Держу пари, что проткну ее поглубже, чем ты! — запальчиво выкрикнул Туше. — Мне приходилось видеть здоровяков, у которых между ног болтается какой-то жалкий червячок, в то время как у меня…

— А ну, покажи! — взревел Лелуп, принимаясь расстегивать штаны. — Толстый Жан, будешь судьей!

— Это почему же? — обиделся тот. — У меня тоже есть что показать! — Он схватился было за ремень, однако его опередил Туше, с торжествующим видом обнаживший свое мужское орудие, почему-то имевшее темно-коричневый оттенок — то ли от грязи, то ли в силу естественных причин.

Анжель зажала ладонью рот. Ее вырвало от отвращения. Она с мольбой в глазах глянула в угол, где стоял монах, чая хоть какой-то защиты, хоть слова, которое вразумило бы этих скотов, однако ужаснулась, заметив, что там никого нет. Монах втихомолку скрылся!

Не думая, не рассуждая, она бросилась было к двери, однако, преграждая ей путь, мимо просвистела пуля, едва не задевшая Анжель. Она пронзительно вскрикнула от страха.

Мужчины, стоявшие со спущенными штанами, на миг остолбенели, и любой сторонний наблюдатель, окажись он здесь, зашелся бы от хохота или принялся бы с отвращением плеваться. Однако свист пуль не прекращался, так что солдаты вмиг пришли в себя и, кое-как прикрыв срам, бросились к своему оружию, сваленному в кучу.

— Les cosaques! Казаки! — кричали они.

Казаки! Те самые, над которыми когда-то, при своем наступлении, посмеивались французы, на которых когда-то, не считая их числа, весело ходили они в атаку, ныне наводили ужас на всю армию французов, и число их при содействии русских крестьян значительно увеличилось. Вот и теперь Лелуп, едва бросив взгляд в узкое окошко, закричал:

— Не казаки, а партизаны!

— Черт ли, дьявол — все одно! — отозвался Туше.

Ружья, как назло, оказались у всех незаряженными, и пока французы высыпали порох в патроны, закладывали пули и пыжи, шомполом прочно забивали их, вворачивали в затравку пистоны, надевали на них колпачки, — пока проделывалась вся эта мучительная процедура, предшествующая в те времена выстрелу из ружья, нападающие успели ворваться в церковь. Анжель смотрела на них как завороженная, однако не испытала страха. Большинство партизан были верхом на маленьких лошадках, в бараньих шубах и черных барашковых шапках. Вооружение их в основном составляли пики или просто колья с железными остриями на конце. Ружей имелось немного, зато в пистолетах недостатка не было, ибо стрельба со стороны нападавших не прекращалась, и к тому времени, как русские ворвались в церковь, четверо французов были убиты.

Раненый Туше покорно поднял руки; он смотрел на партизан с таким ужасом, словно это были мертвецы, восставшие из могил. Высокий казак походя полоснул по его шее саблей — Туше завалился на бок, захрипел.