Моцарт - Брион Марсель. Страница 46

Иначе обстоит дело с Рааффом, который поет Идоменея. Он превосходен, но он требует внесения изменений по общей привычке певцов того времени, когда некоторые из них претендовали даже на то, чтобы переписывать роли под себя, что приводило к полной переделке некоторых сцен. Из писем Вольфганга к отцу видно, что требования Рааффа отразятся на самом ходе действия и на тексте Вареско. Письма эти невероятно интересны, потому что из них видно, как близко к сердцу принимал Моцарт единство спектакля, понимая, в каком тесном сотрудничестве, при какой полной гармонии должны работать авторы, исполнители, художники и режиссеры. «Вот и еще одно изменение, и опять его требует Раафф. Но он прав, и если бы даже это было не так, все равно пришлось бы что-то изменить, чтобы понравиться его сединам. Вчера он был у меня дома. Я показал ему в свободной обстановке его первую арию, и он остался очень доволен ею. Он уже пожилой и в такой арии, как ария из второго акта: fuor del mar ho un mare in set и т. д., уже не может проявить себя во всей силе… С этого момента, как, впрочем, и в третьем акте, у него нет никакой арии (и поскольку ария из первого акта из-за выразительности слов не может быть достаточно певучей), и ему хотелось бы после своих последних слов: О Crete fortunata! О те felice! спеть какую-нибудь красивую арию вместо quartette. И таким образом, здесь купируется один бесполезный кусок… и третий акт произведет намного лучшее впечатление. Теперь в последней сцене второго акта у Идоменея между хорами есть ария или, скорее, каватина; здесь лучше дать простой речитатив, за которым смогут хорошо работать инструменты. Потому что в этой сцене, которая должна быть самой красивой в опере (благодаря действию и группам, которые мы недавно составили с Ле Граном), будет такой шум, такое смятение на сцене, что любая ария в этом месте была бы неуместна. Кроме того, происходит буря в связи с необходимостью найти место для арии Рааффа, которая этим не закончится. И потом, эффект речитатива между хорами несравненно лучше».

К сожалению, Вареско все это понимает плохо, и Леопольд Моцарт, ставший для Вольфганга курьером, так как аббат живет в Зальцбурге, оказывается осыпаем градом упреков с обеих сторон. В том же письме от 29 ноября 1780 года, в котором Вольфганг просит отца прислать ему сурдины для труб и валторн, поскольку в Мюнхене их не купить, он передает жалобы певца: «Ария, которую вы прислали мне для Рааффа, мне нравится, но ему вовсе нет. Я ничего не хочу говорить о слове таге: в арии такого рода это всегда ошибка. Его иногда употребляет Метастазио, правда, очень редко, и его арии не являются лучшими из принадлежащих его перу…» Все письма этого периода, когда проходят репетиции Идоменея (Моцарт держит отца в курсе продвижения постановки), вводят нас в лабораторию, в которой организуется совместная работа. Прекрасно зная все технические, а также эстетические проблемы оперы, Вольфганг выглядит подлинным постановщиком оперы во всем многообразии этой работы. Он достаточно поработал с Новерром, чтобы спорить с Леграном об искусстве танцора и о технике хореографии, и театр настолько у него «в крови», что даже раньше, чем увертюра была полностью готова, у него в голове было все произведение в целом — не в виде партитуры — на бумаге, а в виде действия — на сцене.

Эта коллективная работа столь его поглощает, так реализуется в нем и через его вдохновение, что он достигает поистине удивительного мастерства и владения самыми различными аспектами постановки оперы. Это придает ему чувство подлинной уверенности, и он является на окончательную репетицию первого акта «с таким же спокойным сердцем, как к легкому завтраку». Юный граф Сенцгейм, сопровождавший на эту репетицию графа Со, сказал ему, выходя из зала, следующие слова, которые не только его успокоили, но и подтвердили его уверенность: «Я ждал от вас многого, но это действительно превосходит мои ожидания». И Вольфганг спокойно добавляет, как если бы не был двадцатичетырехлетним артистом, которого ждет громадное испытание оперой: «В общем-то другого я и не ожидал…»

Таким он был в полном разгаре работы, совершенно уверенный в себе, и не только в отношении ценности собственного произведения, но и в отношении предстоящего успеха всей постановки. Тщательность, с которой он изучает все технические стороны, вознаграждается этой успокаивающей уверенностью. Идоменей — настоящий шедевр, и его ждет успех. Сам Раафф доволен «как король» и так счастлив, что не перестает петь свою роль в любой момент и где угодно: приводя себя в порядок перед зеркалом и за столом, «ночью, перед тем как уснуть, днем, как только просыпается». В атмосфере счастливого согласия и душевного подъема проходят последние репетиции.

Все шло прекрасно, когда в Мюнхен пришла катастрофическая весть: 29 ноября умерла императрица Мария Терезия. Согласно протоколу, все европейские дворы должны будут погрузиться в траур. Сколько времени этот траур продлится в Мюнхене? И нет ли опасности переноса премьеры далеко за дату 20 января, на которую она назначена? Понятна тревога, охватившая тех, кто радостно, лихорадочно работал с напряжением всех сил над постановкой этого произведения. К счастью, было решено, что театры снова распахнут свои двери после шестинедельного траура. Моцарт попросил отца прислать ему черный костюм, предварительно выбив из него пыль и почистив щеткой, но когда музыкант вскрыл пакет, он обнаружил, что костюм так изношен, так лоснится и настолько непригоден к использованию по назначению, что ему пришлось отправить его обратно.

В счастливом ожидании стать свидетелем триумфа своего Вольферля на премьеру Идоменея в Мюнхен приехали Леопольд Моцарт с Наннерль. Они останавливаются в комнатенке Вольфганга, веселясь, как школьники на каникулах, в радостном возбуждении от тесноты жилища, где даже сами неудобства совместной жизни втроем становятся источниками острот и шуток. Теперь, когда произведение доведено до совершенства, свободно раскрывается веселый, легкий характер Вольфганга. Генеральная репетиция, прошедшая в большой зале дворца в присутствии курфюрста, была триумфальной. Князь Карл Теодор много аплодировал и кричал «браво». После первого акта он поздравил Моцарта, высказав ему такой несколько странный, если принять во внимание трагический характер Идоменея, комплимент: «Эта опера будет чарующей и, безусловно, сделает вам честь». Определение «чарующая» было не из тех, что подходили для данного случая, но слова эти были сказаны из лучших побуждений. А когда после представления Моцарт подошел попрощаться с курфюрстом, тот заявил: «Невозможно вообразить, что в такой маленькой головке прячется нечто столь огромное».

Восторг музыкантов соответствовал благорасположению знатных сеньоров. Они чуть ли не хором хвалили тоновое и необычное, что услышали в этой музыке. Не желавшая себя скомпрометировать суждением о партитуре или об исполнении мюнхенская газета воздала хвалу декорациям, ни единым словом не упомянув обо всем остальном. «Декорации среди которых нас особенно восхитили порт Неаполя и храм Нептуна, по праву входят в число шедевров нашего знаменитого художника, советника Куальо».

Неизвестно почему, но из всех шедевров Моцарта Идоменея ставят меньше всего. При его жизни эту оперу после мюнхенского карнавала не ставили ни разу. Если верить Паумгартнеру, похоже, это невнимание, которое длится чуть ли не до наших дней, объясняется тем, что Идоменей — самая богатая, самая грандиозная опера музыканта, а не драматурга Моцарта. Это суждение подкрепляет мнение критика Альфреда Хойсса, который «на примерах показал, что Идоменей перенасыщен музыкой, идеями и темами, которые не оправданы драматическим действием. Первым препятствием было либретто, вторым — вкус того времени. Можно было бы также сказать, что в этой опере композитор поднялся до драматической атмосферы, с которой не встретится больше до Дон Жуана и Волшебной флейты».