Старое кладбище - Романова Марьяна. Страница 34

Лариса придумала, что он без памяти влюблен, но благородный, поэтому первый шаг никогда не сделает. А его жена… Ну что там жена. Тридцать с лишним лет вместе, диалоги давно свелись к будничному «не забудь купить хлеба», баба-колобок с пятнами пота на сарафане, сварливым голосом и немодной «химией». В общем, обычная история самообмана.

Мне было всё равно. Во-первых, я был убежден, что каждый человек сам выбирает для себя ошибки, во-вторых, эта Лариса и ее созерцатель горизонта с флоксами были нужны мне, чтобы самому приступить к выживанию в городе.

Я назначил день, она пришла ко мне с фотографией мужчины и крадеными трусами. («Если бы вы знали, как мне стыдно было исподнее чужое воровать! Увидел бы кто, я бы повесилась от стыда! Ночью, как воровка, во двор к ним залезла! Хорошо, что трусы на веревочке за домом сушились, там нет окон, не заметил никто!») Позволила собрать в пробирку несколько капель своей крови, трогательно поморщилась, когда я ей палец швейной иглой уколол.

Спустя неделю всё было сделано. Жена соседа уехала в город по делам, он выпил лишнего, Лариса подошла поздороваться, и как-то закрутилось у них всё – сначала она пригласила его на пирог. Тут же бросилась месить тесто – миска на полу! Он подходит со спины, обнимает ее.

– Всё само получилось, как по нотам! – восторженно рассказывала Лариса. – Впервые в жизни я такая счастливая была!

Она так истово благодарила, пыталась сунуть мне какие-то гроши, от которых я отказался, явно собиралась включить меня в свой круг общения в качестве надежного конфидента, от чего я решительно и почти грубо уклонился. Я был уверен, что счастья эти отношения ей не принесут. Впрочем, любой приворот может гарантировать лишь болезненную привязанность, но никак не любовь. Это похоже на страсть к алкоголю или голод вампира – когда одновременно ненавидишь и вожделеешь то, что дает тебе покой. И понимаешь, что оно же тебя разрушает, но отказаться от сладкой зависимости нет сил.

Но все получилось так, как я и планировал – Лариса растрезвонила о чудесной встрече со мной своим знакомым, кто-то из них только скептически рассмеялся, но кто-то попросил мой телефон. Постепенно, за несколько месяцев, я оброс клиентами, которым требовалась моя помощь, и количество желающих получить чудо росло в геометрической прогрессии, телефон мой передавался из уст в уста.

Был случай. Одна женщина по имени Ангелина от скуки мертвячку на кровь прикормила.

Ангелина жила в городе безбедно и сыто, не было ей нужды в пахоте. Детей бог не дал, мужчины случались, но надолго возле нее не задерживались. С детства она чувствовала, что судьба к ней благосклонна – всё, за что другие боролись, давалось ей без усилий. К своим сорока с небольшим она не растеряла ни очарованности жизнью, каждым ее блаженным днем, ни веры в то, что завтрашний день одарит ее еще более щедро, чем вчерашний. Будет еще более благословенен к ее бесхитростным намерениям.

Была она затейница – скука и отсутствие поле боя толкали ее на вечный поиск приключений, весьма специфических. Ангелина любила романтические выходки. То она решила написать путеводитель по крышам родного города, то связалась с какими-то кладоискателями-гробокопателями и всерьез намеревалась найти скифское золото (золото не золото, но несколько гвоздей восемнадцатого века в глубинах крымской почвы обнаружить ей удалось). То организовала поэтический салон «как у Волконских» – чаепития, белое платье, жидкое молоко северных летних вечеров. При этом жила она в маленьком промышленном городке, где из поэтов был только старый Михалыч, который, глотнув яблочного самогона, выплескивал все то чувственное, что содержалось в глубинах его души, в рифмы вроде «бассейн – портвейн».

И вот однажды – был уже конец девяностых – познакомилась Ангелина со старушкой, продававшей на местном рынке моченые яблоки. Простой вежливый разговор плавно перешел в приглашение на чай с домашним джемом. Старушка была ветхая, полупрозрачная от прожитых лет, всю родню давно схоронившая, так что новая знакомая стала для нее нежданной радостью, маленьким чудом. Колодцем, который можно было наполнить осколками своей памяти. О муже, четверть века назад погибшем, рассказать: каким он был красавцем и как сложно жить было с таким видным мужиком. О дочери, уехавшей работать бухгалтером в большой город, да так и сгинувшей – звонить перестала, адрес оказался неверным. То ли сгинула, то ли просто бросила мать, выпорхнула и забыла. О том, как в сороковые, в эвакуации, случился у нее роман с моряком.

Гостья слушала рассеянно и с удовольствием, не вдаваясь в детали, просто растворяясь в плавной старушкиной речи. Если бы ее переспросили, о чем новая знакомая рассказывала пять минут назад, та вряд ли смогла бы ответить правильно. Но скучно ей не было.

В доме у старушки пахло сушеными травами и воском. В углу висели образа, перед ними всегда горела лампадка. Здесь был крепкий чай из глиняных кружек, платок из козьего пуха, наброшенный на кресло, в который всегда можно было укутаться. Этот платок был как будто бы живым существом, духом дома, он обнимал, а не просто лежал на плечах. Здесь было хорошо – как будто бы обретенный родной дом, которого у самой Ангелины, порхающей по жизни, никогда не было.

Старушка ценила внимание новой знакомой и однажды вознаградила ее самым неожиданным способом. Посреди одного из бесконечных рассказов о чем-то будничном она вдруг замерла с недонесенной до рта кружкой, помолчала, уставившись в окно, и наконец сказала, что, пожалуй, готова поделиться по-настоящему сокровенным.

– Только, деточка, дурной бабкой меня не сочти. Я не ненормальная. Все, что расскажу тебе, – чистая правда.

Ангелина, конечно, заинтересовалась и дала клятву, что ни при каких обстоятельствах не будет считать новую подругу женщиной, по которой психушка плачет, что бы ни было произнесено.

И тогда старушка, немного стесняясь и не глядя в глаза, рассказала, что ее красавец-муж, погибший двадцать пять с лишним лет назад, на самом деле не бросил ее одну в мире живых. Да, тело его существовать перестало, но он как будто бы все равно остался рядом. И поняла это она в тот день, когда его хоронили. Она была как в полуобмороке – всё так быстро случилось, впрочем, смерть никогда не воспринимается оставшимися как нечто своевременное. Но тут – молодой совсем, и еще вчера они мечтали о том, как однажды вместе поедут к морю, а сегодня она вынуждена склониться над его мертвым лицом, чтобы поцеловать в последний раз.

Прикоснулась губами к холодному лбу и вдруг почувствовала, что кто-то как будто бы за руку ее ухватил, ледяные пальцы сомкнулись вокруг запястья. Женщина вскрикнула и попробовала стряхнуть чужую руку, но та держала крепко. И тогда она посмотрела мужу мертвому в лицо – глаза у того были открыты, взгляд был устремлен прямо на нее. Только вот глаза не как у живого человека, а беловатые, мутные, тусклые. От взгляда этого такая тоска пробирала, как будто ей все кости на ледяные пруты заменили. Потом, позже, она узнала: можно с ним разговаривать, можно чувствовать его рядом, можно жаловаться ему в попытках найти сострадание (впрочем, окормлял ее покойник только своим присутствием, сочувствия и тепла в нем не было вовсе), но нельзя одно – в глаза ему смотреть. А то как в пропасть проваливаешься, падаешь, падаешь бесконечно, и сознание ватой заволакивает, и тело слабеет, как будто бы кровь в тягучий сироп превращается, и так землей пахнет – черноземом, теплым, влажным, сладковатым до тошноты.

Тогда, у гроба, кто-то к ней подскочил, за плечи встряхнул, привел в чувство. Никто не удивился особо: подумаешь, баба на похоронах мужа своего голосит, все только сочувствовали, старались одну ее не оставлять. Женщина никому не сказала, что увидела, – чувствовала, что о таком молчат. Это священная территория, которую чужое внимание осквернило бы.

Той же ночью она села на кровать, фотографию мужа перед собою поставила и свечу зажгла. С рассвета на ногах была, на осеннем кладбище промерзла до костей, поминальные блины в глотку не лезли, и теперь от усталости ее шатало, с трудом удавалось спину прямой держать. Но она верила, что если на похоронах муж появился, то сейчас и подавно придет. И не ошиблась.