СОЗВЕЗДИЕ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей - Шалимов Александр Иванович. Страница 51

Я вынужден был писать объяснительные записки. В них я объяснял, почему разрешил эксперименты, зачем допустил к ним посторонних, какую цель они преследуют.

Разве я мог написать: «Эксперименты преследуют цель сделать всех честными людьми»?

В институте улучшилась трудовая дисциплина. Меньше стали курить в коридорах. Многим стало не все равно. Мы с Арсиком замечали, что стало не все равно, и радовались про себя. Разные проходимцы, которые раньше чувствовали себя в безопасности, взволновались. Они строчили докладные и даже анонимки. Нам припомнили моральный облик, трудовую дисциплину, несдачу норм ГТО. Атмосфера в институте становилась все напряженнее. Примерно, как у нас в лаборатории, когда мы только начинали.

Но у нас в лаборатории пять человек, и все воспитывались светом. В институте же было больше тысячи. Поэтому масштабы явления были совсем другие.

Однажды утром мы нашли Арсикову установку разбитой. Кто-то ударил по окулярам кувалдой, разбил коммутационный блок, а доску с датчиками попросту украл.

Арсик со слезами на глазах стоял над изуродованной установкой, над могилой спектров радости и совести, и растерянно говорил:

— Как это можно, Геша?… Я же хотел, чтобы лучше, чтобы добрее…

Катя и Шурочка плакали. Игнатий Семенович обреченно вздыхал.

— Я предполагал, я чувствовал… — бормотал он.

Я пошел к директору. Директор выслушал меня и назначил комиссию. Это все-таки выход — назначить комиссию. В комиссию вошли помощник директора по кадрам Дерягин, профессор Галилеев, Татьяна Павловна Сизова и я. Своим чередом шло следствие через милицию. К нам приехали сотрудники в штатском, осмотрели разбитую установку, завернули в тряпочку кувалду и увезли.

Через несколько дней наша комиссия стала заседать. Решили опросить сотрудников моей лаборатории. Я как лицо заинтересованное вопросов не задавал и сидел молча. Первой вызвали Катю.

Она вошла в кабинет Дерягина, где мы заседали, и села на стул. Несколько секунд длилась пауза, никто не решался первым начать расспросы. Затем Татьяна Павловна, кашлянув, обратилась к Кате. С такими интонациями обращаются к трехлетним детям.

— Катюша, расскажите нам о… Что вы видели в установке Арсения Николаевича?

— Вы же сами смотрели, Татьяна Павловна, — сказала Катя. — Вы же знаете.

Татьяна Павловна поджала губы.

— Я в научных целях… — сказала она.

— Вас кто-нибудь принуждал к участию в опытах? — спросил Дерягин.

— Нет, — коротко ответила Катя.

— А скажите… — начал профессор Галилеев. — Как вы лично оцениваете воздействие опытов на вас? Что вы чувствуете?

Катя потупилась. Я знал, что сказать неправду она не сможет, — слишком долго она смотрела картинки Арсика. Потом Катя резко подняла голову и улыбнулась. Улыбка была бесстрашной, открытой, такой, что помощник директора бросил испуганный взгляд на профессора.

— Мне хорошо, — сказала Катя. — Я люблю. Я счастлива. Вы даже понять не можете, как я счастлива.

Дерягин изучающе посмотрел на меня. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но Татьяна Павловна быстро проговорила:

— Вот и замечательно! Вот и прекрасно!.. Товарищи, я думаю, вопросов больше нет?

Галилеев развел руками. Катю отпустили. На ее месте возникла Шурочка. Она была возбуждена и метала в комиссию огненные взгляды. Галилеев спросил ее, что говорил ей Арсик перед тем, как начать опыты. Как товарищ Томашевич объяснил необходимость ее участия? Шурочка вскочила со стула и грозно произнесла:

— Вы Арсика не трогайте! Он здесь ни при чем. Он гений… Вы понимаете? Да вы на судьбу должны молиться, что рядом с ним работаете!

— Прекратите! — прикрикнул на Шурочку помощник директора.

— А я вас не боюсь, не орите на меня, — сказала Шурочка.

Дерягин побагровел. Он покрутил головой и пробормотал:

— Распустились!

— Возможно, я должен молиться на судьбу, — мягко начал профессор. — Я этого не знал. Объясните, почему вы считаете Томашевича гением? Что он сделал такого гениального?

Шурочка махнула рукой и села. Она посмотрела на меня с сожалением, вздохнула и сказала:

— Вы лучше меня должны понимать. Вы же ученые… Я просто смотрела, я ничего не понимаю, это надо чувствовать. Почему Пушкин гений? — усмехнулась она.

— Вы на Пушкина не ссылайтесь, — сказал Дерягин.

— Если бы эти сволочи не разбили установку, вы бы все поняли. Посмотрели бы только… — сказала Шурочка. — Геннадий Васильевич, почему вы молчите? Вы же все понимаете! — обратилась ко мне Шурочка.

— Успокойся и позови Игнатия Семеновича, — сказал я.

Комиссия проглотила мое распоряжение. Шурочка ушла, в кабинете стало тихо. Тучи сгущались над столом помощника директора по кадрам. Уже слышались отдаленные раскаты грома. Атмосферное электричество щелкало неожиданными искрами в обивке дивана и чернильном приборе с бронзовым медведем, стоявшим на столе.

Вошел Игнатий Семенович и с ходу сделал заявление. Он сказал, что не понимал сути опытов Арсения Николаевича, они даже казались ему вредными, но потом он пересмотрел свою позицию и понял, что открытие Томашевича сулит человечеству огромные блага морального порядка. Благодаря ему, сказал Игнатий Семенович, произойдет всеобщее повышение сознательности на базе роста личной совести.

— Выражайтесь яснее, — сказал Дерягин.

Видимо, старик хорошо продумал свою речь. Он выдвинул на первый план моральный кодекс и шпарил по всем его пунктам. Получалось, что каждый диапазон Арсиковой установки соответствует тому или иному пункту. Между прочим, так оно и было на самом деле, просто с этой точки зрения никто пока установку не рассматривал.

— Значит, все станут дисциплинированнее? — спросил Дерягин.

— Да, — твердо ответил Игнатий Семенович. — Не будут опаздывать на работу, совесть им этого не позволит.

— Совесть? — настороженно переспросил Дерягин.

— Не в совести дело, а в общественном транспорте! — воскликнул профессор Галилеев. — Извините, Игнатий Семенович, но это все чепуха. Идеализм чистейшей воды.

— Идеализм? — опять переспросил помощник директора и задумался.

Я почувствовал, что Игнатий Семенович несколько выровнял крен нашего корабля, возникший после выступлений лаборанток. Но впереди еще был Арсик, как всегда непредсказуемый.

Он вошел в кабинет спокойно, вежливо поздоровался и сел не на стул, а на диван рядом со мною. Мы с ним сидели на диване, в кресле напротив сидела Татьяна Павловна, а за столом помощник директора и профессор.

— Только не лезь в бутылку, — успел шепнуть я Арсику.

Он чуть заметно пожал плечами. Профессор начал говорить. Он довольно пространно, как всегда пользуясь изысканными оборотами речи, обрисовал положение дел. Оказывается, комиссия была призвана решить, нужно ли продолжать работу по данной теме, то есть создавать новую установку взамен разбитой и проводить дальнейшие эксперименты. Для меня это было новостью. Я полагал, что наша задача состоит в том, чтобы обратить идею Арсика на службу обществу. Институту хотя бы. Мне казалось, что с помощью приборов Арсика можно кое-что поправить.

— Какую цель вы преследовали, когда начинали работу? — спросил профессор.

— Понимаете, — сказал Арсик, — многие не знают, как заполнить жизнь. Начинают пить, например. Им делается веселее. Я заметил по себе, что стал менее радостным. Мне это не понравилось. В детстве было лучше. Мне захотелось вернуть себе яркость жизни, чтобы все звенело, понимаете?…

Профессор осторожно кивнул. Дерягин что-то записывал в блокнот.

— Я заметил, что стал хуже относиться к людям, не верить им. Это мне тоже не понравилось. Даже работа не помогала, я стал испытывать тоску… Пить мне не хотелось, это не выход. Я почувствовал отравление жизнью и решил вылечиться. Важно было вернуть себе оптимистический взгляд, но как?… Я стал думать. Ум с годами развивается, становится более гибким и сложным. А чувства ослабевают. Я стал искать способ достижения эйфории…

— Чего? — спросил Дерягин, отрываясь от блокнота.