Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария. Страница 18

На перекрестке авеню Клебер Равик остановился. Женщина… Женщина с пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.

Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще издалека завидев женщину с собакой, он остановился на краю тротуара. Сжав в карманах кулаки, он впивался взглядом в каждого прохожего. Пудель задержался у фонарного столба, обнюхал его и медленно задрал заднюю ногу. Потом основательно поскреб мостовую и побежал дальше. Равик вдруг почувствовал, что от напряжения у него взмок затылок. Он осмотрел машины на стоянке. Они были пусты. Тогда он возвратился на авеню Клебер и вошел в метро. Сбежав по лестнице, взял билет и направился вдоль платформы, на которой было довольно много народу. Прежде чем он успел пройти ее до конца, на станцию вкатил поезд, забрал пассажиров и снова исчез в туннеле. Платформа опустела.

Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на котором все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на прежнем месте…

Появился кельнер.

– Извините, мсье. Я не знал.

– Ничего, – сказал Равик. – Принесите еще рюмку.

– Еще? – Кельнер взглянул на недопитую рюмку. – Вы не хотите сначала выпить эту?

– Нет. Принесите другую.

Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу.

– Плохой кальвадос?

– Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку.

– Слушаюсь, мсье.

Я ошибся, подумал Равик. Залитое дождем, запотевшее стекло – разве разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как охотник в засаде, всматривался в каждого прохожего, а в памяти серыми, резкими тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний…

Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната с голыми стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в красных пятнах стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки раз вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими погружениями головы в ведро с водой; почки, совершенно отбитые и уже не чувствующие боли; искаженное, полное отчаяния лицо Сибиллы; несколько палачей в мундирах держат ее; и другое лицо – улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с ней произойдет, если она не сознается… Через три дня Сибиллу вынули из петли… Она якобы повесилась…

Появился кельнер с кальвадосом.

– Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки.

– Хорошо, хорошо. Благодарю.

Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил. Руки по-прежнему дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса.

Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось, только что мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке был в Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все рухнет и можно будет вернуться. А пока…

Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно продолжал вглядываться в каждого встречного.

Равик сидел с Морозовым в «катакомбе».

– Ты думаешь, это не он? – спросил Морозов.

– Нет, но так похож… Просто чертовски похож. А может, память стала сдавать.

– Жаль, что ты сидел в бистро.

– Жаль.

Морозов немного помолчал.

– Это ужасно волнует, верно? – спросил он затем.

– Нет. А почему, собственно?

– Потому что не знаешь толком.

– Я все знаю.

Морозов ничего не ответил.

– Призраки, – сказал Равик. – Я думал, что уже избавился от них…

– От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.

Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, – под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я еще сведу счеты. За отца.

Равик посмотрел на Бориса. Этому здоровяку-великану было уже за шестьдесят.

– Ты доберешься до них, – сказал он.

– Да. – Морозов сжал свою большую руку в кулак. – Этого я и жду. Ради этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть, ждать придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни стрелять, ни колоть.

– И я тоже.

Некоторое время они сидели молча.

– Сыграем в шахматы? – предложил Морозов.

– Да, но я не вижу свободной доски.

– А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.

Равик пошел за шахматной доской и фигурами.

– Вы долго играли, профессор, – сказал он. – Почти весь день.

Старик кивнул.

– Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах все зависит от случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы – это мир в себе. Покуда играешь, он вытесняет другой, внешний мир. – Профессор поднял воспаленные глаза. – А внешний мир не так уж совершенен.

Леви, его партнер, забормотал что-то невразумительное. Потом умолк, испуганно огляделся и пошел за профессором.

Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.

– Надо идти – распахивать двери перед сливками общества. Почему ты перестал показываться у нас?

– Не знаю. Просто случайность.

– Зайдешь завтра вечером?

– Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».

Морозов ухмыльнулся.

– Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально – посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.

– Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель нансеновского паспорта, мог бы это знать.

– Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В качестве его протеже?

– С Кэт Хэгстрем.

Морозов присвистнул.

– Кэт Хэгстрем? – сказал он. – Разве она здесь?

– Приезжает завтра утром. Из Вены.

– Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.

– Может, и не увидишь.

Морозов развел руками.

– Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира «Шехерезада».

– На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В ближайшие дни ей предстоит операция.

– Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. – Морозов сощурил глаза. – А может, не хочешь, чтобы она пришла?

– С чего ты взял?

– Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое совпадение.

– Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?

– Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер. Две-три песенки.

– Ну как она, освоилась?

– Конечно. Почему бы нет?

– Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.

– Как ты сказал?

– Я сказал: бедняжка.

Морозов улыбнулся.

– Равик, – проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. – Не говори глупостей. Она порядочная стерва.

– Как-как? – переспросил Равик.

– Стерва. Не б… а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.

Равик рассмеялся.

– Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да благословит тебя Бог.

VII

– Когда я должна лечь на операцию, Равик? – спросила Кэт Хэгстрем.

– Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше – не имеет значения.

Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе, хорошенькая и уже не очень молодая.

Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода талисманом.

– На этот раз мне страшно, – сказала она. – Не знаю почему, но страшно.

– Пустяки. Обычная операция.

Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля «Ланкастер». Могучий старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.