Рассказы веера - Третьякова Людмила. Страница 67

Можно еще упомянуть о двух миллионах рублей, определенных графом на издержки: сумма огромная. Графской чете был открыт неограниченный кредит во всех банкирских домах Ротшильдов, находившихся в Европе.

...Путешествие шло своим чередом. Если Григорий Александрович, который не раз бывал в этих краях, и сейчас находил для себя нечто примечательное, то графиня, дальше Киева никуда не уезжавшая, выказывала полное равнодушие к видам, сменявшимся за окошком экипажа. Польские города, включая Краков, показались ей ужасно провинциальными, а немецкие селения с неизменной кирхой посередине, чистенькие и уютные, вызвали страдальческий возглас: «Боже, как можно жить в такой скуке!»

Исключение было сделано для Лейпцига. Здесь граф уговорил супругу задержаться подольше – его интересовали местные типографии и книжные лавки, снискавшие себе заслуженную славу.

Любовь Ивановна не без интереса сопровождала графа в его походах. Ему было приятно убедиться, насколько хорошо она говорила по-немецки. Перебирая в одном из магазинов альбомы и не уставая восхищаться великолепным качеством печати, он стал свидетелем спора, который супруга затеяла с каким-то молодым человеком, вероятно студентом, в клетчатой накидке на плечах. Любовь Ивановна со знанием дела доказывала ему свое, а этот красивый малый, отчаявшись, видно, переговорить свою собеседницу, с видимым удовольствием рассматривал ее.

Этот фотопортрет графини Любови Ивановны Кушелевой-Безбородко никогда ранее не публиковался. Она словно вернулась из небытия, чтобы предстать на суд читателя, теперь знающего ее подлинную историю. Эта история, несомненно, владела воображением и Федора Михайловича Достоевского, когда он описывал грешную и восхитительную героиню своего романа «Идиот». Была ли Любовь Ивановна действительно роковой красавицей? На этот счет каждый волен иметь свое мнение. Обратите внимание: на портрете Мари Дюплесси цветок камелии на груди, у Любови Ивановны – в волосах. Русская «дама с камелией».

...Швейцарские красоты, голубые горы в снежных шапках и чистейший воздух тоже не тронули Любовь Ивановну. А вот в Италии сердце ее дрогнуло, лицо оживилось, разговор сделался бойким, сдобренным восклицаниями, которые она подкрепляла выразительным движением рук. Сняв мешавшую ей шляпу с вуалеткой, она прижималась лбом к окошку, часто оглядывалась, то и дело приговаривая: «Ах, надо бы остановиться. Господи! А мы опять проехали...» И когда Григорий Александрович уверял ее, что у них будет возможность вернуться и все обстоятельно осмотреть, то она кипятилась и, ударяя себя по колену, досадливо говорила: «Не вернемся! Вот увидишь – не вернемся! Ты даже не знаешь, что это за место. Так и не говори – я не малое дитя! Проехали – и никогда не увидим более».

Когда же путешественники с возвышенности рассматривали розовеющую в лучах утреннего солнца Флоренцию, графиня расчувствовалась до слез. Это так умилило графа, что его рука тоже потянулась за платком.

...На знаменитом Золотом мосту, где уже который век местные ювелиры держали свои лавки, Любовь Ивановну усадили в кресло и стали на подносе с черной бархатной вставкой внутри показывать ажурные, казавшиеся невесомыми украшения. Устроившись перед маленьким зеркальным столиком, графиня примеряла их, прикладывала к уху серьгу, поворотясь в профиль, мерила ожерелья, накидывала на запястье браслеты и, отставив немного руку, любовалась игрой камней. Горка отобранных золотых вещиц росла. Ценой Любовь Ивановна не интересовалась. Когда эта процедура прискучила ей, она коротко сказала «Баста!» и передала, не глядя, мужу листок со счетом, в мгновение ока составленный кем-то из держателей лавки. Под громкие восклицания, сопровождаемые поклонами, путешественники покидали тесные, похожие на шкатулки для драгоценностей помещения, под которыми бурлила полноводная по весне река Арно...

Граф привык, что определенную часть дня Любовь Ивановна проводила в полном одиночестве и сердилась, если кто-то нарушал ее покой и планы. Даже когда она покидала их апартаменты в отеле, Григорий Александрович старался не досаждать вопросами, вполне довольствуясь тем, что, воротясь, жена рассказывала ему, где была и что видела. В минуты особо хорошего настроения Любовь Ивановна прибавляла:

– Не сердись, дружок! Знал бы ты, как славно побыть одной, идти себе, будто тебе ни до кого дела нет и до тебя – тоже никому. Хорошо, свободно! Тут каждое чужое слово ни к чему – понимаешь?

– Да, да, – отвечал граф с готовностью, обрадованный такой ее редкой доверительностью, – как же не понимать, и как я могу в чем-то препятствовать тебе.

– Милый! Недаром в тебя, первого во всю мою жизнь, поверила как в истинно преданного человека. А иначе и замуж за тебя не пошла бы, в «камелиях» осталась. Веришь, ли?

– Зачем это, зачем так говорить? Что тебе вздумалось? – волновался граф. – Я никому не позволю так говорить. И тебе не разрешаю. Ты для меня чище первого снега.

...В Париж Кушелевы-Безбородко приехали, когда грянула настоящая весна: с запахом мокрой земли под деревьями, которые быстро покрывались свежей листвой, с толпой легко и нарядно одетых женщин, с безмятежной синевой небес, обещавших устойчивое тепло.

Это неправда, что память о невзгодах прошлого покидает человека, стоит первым лучам солнца прорезаться из-за туч. Нет и нет! Пока холодок обручального кольца не коснулся пальца Любови Ивановны, она не верила ничему: ни уверениям графа в его бесконечной преданности, ни его обещаниям заставить ее забыть все дурное и тяжелое.

Однако и после венчания новоиспеченная графиня Кушелева-Безбородко чувствовала себя не в своей тарелке. И теперь она была благодарна мужу, считавшему необходимым тотчас отправиться в дальнее и неспешное путешествие. Григорий Александрович точно читал ее мысли. Хорошо, что они поспешили уехать вон из Петербурга, где без опаски наткнуться на любопытные и насмешливые взгляды ей едва ли можно было появиться на людях.

Да это и понятно! Должно пройти время, чтобы обществу прискучило обсуждать скандальную женитьбу странного, меланхоличного богача. И не такие события в конце концов предаются забвению. Мало-помалу всем придется смириться, что в большом свете появилась новая личность, ни в чем не уступающая придворным дамам, – графиня Любовь Ивановна Кушелева-Безбородко!

...Здесь, в Париже, едва ли кто знал о скандальной истории супругов из России. Это обстоятельство позволило Любови Ивановне расправить крылья и впервые за долгое время порадоваться и похвалить себя: что ни говори, она приехала в столицу Франции с чувством победительницы.

Жаль, что об этом восхитительном состоянии нельзя было никому рассказать. Может, графу? Да разве поймет, какой мечтой, влекущей и несбыточной, казался ей Париж еще на Садовой, когда она, завернувшись в старую шаль, читала о Мари Дюплесси – своей сестре по оскорбленной юности, по той безнадежности, которая выманивает женщину на улицу, чтобы обменять свою красоту на деньги. Нет, этого никому не объяснишь!

По приезде в Париж Кушелевы-Безбородко, заняв целый этаж, поселились в одном из самых фешенебельных отелей под названием «Три императора». Он располагался на площади Лувра. Из спальни Любови Ивановны была видна часть дворца, где раньше находились личные покои Людовиков.

Казалось, вот-вот отворится высокое окно и кто-нибудь из них, взмахнув в знак приветствия широкополой шляпой с пером, воскликнет: «С добрым утром, мадам! Не правда ли, погода сегодня обещает быть прекрасной!»

Любови Ивановне еще не верилось, что это не сон. Первым делом она заставила уставшего от дороги мужа отправиться с ней в ателье, где в широкой витрине были выставлены портреты «всемирной красавицы» графини Кастильоне. Внимательно рассмотрев их, она пожала плечами и сфотографировалась сама.