Рассказы веера - Третьякова Людмила. Страница 73

В глазах света «спирит и магнетизер» Юм не слишком отличался от клоуна и канатоходца. Но теперь он через Кушелева-Безбородко, формально говоря, состоял в родстве со многими представителями столичной аристократии.

Одна надежда была на то, что, поднабрав российского золота, Юм с супругой уедет с глаз долой гастролировать дальше.

Любовь Ивановна, весьма ободренная почтением, которое было проявлено к ней в Париже как к русской знатной даме, решила, что пришел момент заявить о себе и в Петербурге. Теперь уже не бедной просительницей, как некогда вошла в царский кабинет, а подтвержденной всеми российскими законами их сиятельством графиней Кушелевой-Безбородко она появится в столичных особняках.

При больших семейных связях графа для этого достаточно было наладить в первую очередь отношения с его родней, что означало бы получить признание всего Петербурга. И граф, понимая душевные стремления Любови Ивановны, совершенно был согласен с идеей устроить большой обед и пригласить не только родственников, но и тех, кто задавал тон в столице.

Любовь Ивановна решила сама развезти приглашения, использовав эту необходимость как повод для предварительного знакомства с великосветской родней и знакомыми мужа.

Не искушенная в тонкостях взаимоотношений людей, принадлежавших к большому свету, она не почувствовала никакой странности в том, что ее намерение то и дело срывалось. Куда бы она ни приезжала, дворецкий после вопроса: «О ком прикажете доложить?» – удалялся, а потом, воротясь, объяснял посетительнице: «Барыня уехали, а я-то и запамятовал», или, со вздохом разводя руками: «Больны-с!», или того хуже: «Господа сожалеют, что никак не могут принять сегодня». Любовь Ивановна оставляла визитку с загнутым правым углом – знаком своего посещения. Лишь в нескольких случаях ей удалось лично передать приглашение. Но общение выходило вялым, а длинные паузы в разговоре принуждали гостью быстро закончить визит. Цепкий глаз графини замечал, что при этом хозяева заметно веселели и просили ее передать поклон Григорию Александровичу.

А тем временем в особняке Кушелевых-Безбородко полным ходом шла подготовка к предстоящему торжеству. Однако супруги чувствовали себя неспокойно, и тому имелись причины. Те, кого графиня не застала дома, не отозвались ни письмом, ни визитом, как полагалось, в течение недели. Зато горничная то и дело принимала от швейцара конверты с записками примерно одного и того же содержания:

Александр Дюма-старший, знаменитый автор «Трех мушкетеров», тоже побывал в гостях у супругов Кушелевых-Безбородко в бывшем имении знаменитого канцлера. Его апартаменты располагались на втором этаже, над колоннами. Однажды ночью, выйдя на балкон, он был поражен красотой открывшейся ему картины. Сияла луна. Ее свет отражался на куполах Смольного собора, серебряная рябь играла на поверхности заснувшей Невы. Звездное небо, костры оставшихся на ночевку рыбаков, торжественное безмолвие... Дюма писал, что ничего не видел прекраснее этой петербургской ночи.

«Позвольте выразить Вам и Вашей супруге признательность за Ваше любезное приглашение... К моему искреннему сожалению, я не могу им воспользоваться потому, что...» Далее следовало объяснение причин с уверением «непременного почтения».

Несмотря ни на что, графиня продолжала который день держать всех в напряжении, терзать слуг, сбившихся с ног в наведении порядка в доме. Полотеры до зеркального блеска натирали паркет. Расставлялись кадки с цветущими растениями, привезенными из оранжерей. В который раз перемывался столовый фарфор и хрусталь, а возле громадной люстры, спущенной сверху на пол танцевального зала, суетилось сразу несколько людей. Они счищали застывший воск и крепили в бронзовых гнездышках специальные заказанные в Европе свечи, не дававшие чада.

На втором этаже, где находились апартаменты Любови Ивановны, царила суета, и девушки с озабоченными лицами бегали из комнаты в комнату. Платье, забракованное графиней буквально за несколько дней до назначенного торжества, заставило модистку, ее помощниц и пригодных к шитью крепостных мастериц снова засесть за работу.

Теперь, изучая свое отражение в зеркале, Любовь Ивановна в темно-лиловом с серебряным кружевом платье могла быть довольна. Что тут говорить, что описывать, к каким прибегать сравнениям, когда все укладывается в два слова: «Она прекрасна».

Рядом стояла горничная с раскрытым плоским футляром, откуда благородным блеском сияло бриллиантовое колье, которое Григорий Александрович купил для жены в Париже у княгини Мюрат – той надо было погасить свои громадные долги.

– А это? – спросила горничная, протягивая Любови Ивановне футляр.

Та, не отводя взгляда от зеркала и чуть склонив набок голову, равнодушно бросила:

– Лишнее. Убери...

В назначенный день и час никто так и не приехал. Некоторое время граф и графиня все-таки имели надежду. Но, постояв некоторое время на площадке беломраморной, украшенной гирляндами цветов лестницы, они удалились в примыкавшую к ней гостиную.

Сев в кресла напротив друг друга, супруги обменивались короткими фразами и даже вопреки обыкновению перешучивались. Однако было заметно, что Любовь Ивановна напряженно прислушивается, что делается внизу, у входной двери. Но оттуда не долетало ни звука.

Так прошел час. Все было ясно. Граф поднялся и стал прохаживаться, положив руки в карманы брюк.

– Сядь, – приложив пальцы ко лбу и поморщившись, сказала графиня.

Из громадной залы с накрытыми столами вышел дворецкий и, поклонившись Григорию Александровичу, спросил:

– Какие будут распоряжения, ваше сиятельство? Не отвечая, тот подошел к неподвижно сидевшей графине и церемонно предложил ей руку:

– Я бы, Люба, пообедал.

...Лакеи в парадных ливреях, стоявшие за каждым стулом, от усталости переминались с ноги на ногу и о чем-то тихонько переговаривались, но, увидев господ, замолчали.

– Где бы ты хотела сесть? – спросил граф. Не дожидаясь ответа, он прошел вперед и отодвинул стул, повернувшись к жене.

Но тут Любовь Ивановна схватила складку скатерти и что есть силы дернула на себя туго накрахмаленное полотно. Со звоном упали на пол и разбились вдребезги хрустальные рюмки и тарелки из драгоценного фарфора. Из перевернутых графинов вылетали пробки, струилось, расплываясь красными лужами, вино. Слуги в испуге отпрянули в сторону.

– Люба, Люба! – закричал граф. – Не надо, успокойся!

Он протянул к ней руки, не решаясь подойти ближе. Оно и понятно: Любовь Ивановна не плакала, но лицо ее было страшно.

Граф слег. На этот раз приступ оказался затяжным. Доктор был мрачен и сухо объяснил Любови Ивановне состояние больного, словно желая сказать: «Мадам, какое вам до всего этого дело?» Преданный графу, он, скрывая неприязнь, держался с ней холодно и несколько раз предупреждал, что к кашлю мужа не следует относиться беспечно. Графиня платила доктору той же монетой и давала понять, что не нуждается в его советах.

Между тем сведения о нездоровье Григория Александровича просочились за стены особняка на Гагаринской набережной. Колокольчик у двери звонил чаще обыкновенного. Записки с пожеланиями скорейшего выздоровления графиня передавала ему через камердинера. Две сестры мужа, Любовь и Варвара Александровны, «две змеи», как называла их про себя графиня, писали длинные письма. Об их содержании легко можно было догадаться, а надпись на старательно запечатанных конвертах ими подчеркивалась дважды: «Их сиятельству графу Григорию Кушелеву-Безбородко». Любовь Ивановна подобные детали расценивала как лишний повод унизить ее: мол, эта пройдоха непременно сунет сюда свой нос.