Развод и девичья фамилия - Устинова Татьяна Витальевна. Страница 11

– Мяса нет больше? – спросила Кира небрежно.

– Конечно, есть, – ответил бывший, не глядя на нее, встал и положил ей еще кусок и опять полил соком из половинки лимона.

Черт побери. Он все про нее знал. Даже про этот лимон, которым нужно непременно полить мясо. И вина добавил в бокал. Это было не ее вино, выходит, он привез.

Какой заботливый, понимающий мужчина, ее бывший муж! Образец и пример для подражания.

– Значит, тот, кто стрелял, знал, что у Басовых, то есть не у Басовых, а у новых, ремонт? – рассуждал Сергей задумчиво.

– Почему?

– Потому, – ответил он с досадой, – потому что стрелял в подъезде и не боялся, что из всех дверей выскочат люди, а с первого этажа прибежит Марья Семеновна. Правильно? Никто не слышал выстрела, потому что и так грохочет с утра до ночи. Все уж привыкли. И убийца должен был про это знать. Кстати, лифт не работает. Давно?

– Как не работает? – спросила Кира удивленно. – Когда я приехала, он работал. Я на лифте поднималась.

– Сейчас не работает, – заявил Сергей, – я шел пешком. А… милиция у тебя спрашивала про лифт?

– Нет, – ответила Кира, подумав, – нет, не спрашивала. А что? Ты думаешь, это имеет значение?

– Не знаю.

– Пап, что нам теперь делать-то? Если маму… если они думают, что это мама…

– Тим, – сказал Сергей очень твердо, – мы ничего толком не знаем. То, что они задавали маме вопросы, ничего не означает. То есть не означает ничего плохого. Они должны были задавать вопросы, потому что Костик приехал именно к маме, а не к Марье Семеновне. Правильно?

– Я не знаю, – возразил Тим, – но я все слышал, и это какие-то… неправильные вопросы.

– Что значит неправильные?

– Это значит, что они считают, что это мама его… того…

– Тим, не выдумывай, – прикрикнула Кира не слишком уверенно, – тебе просто давно пора спать, и ты перенервничал.

– Ничего я не перенервничал, – буркнул сын.

– И вообще ты не должен подслушивать!

– Как же не должен, когда он к тебе привязался, а ты даже папе не хотела звонить!

– Тим, – тоже очень твердо сказала Кира, не глядя на Сергея, – папа тут совсем ни при чем. Это… не его проблемы. А ты его втягиваешь…

Сергей поднялся со своей табуретки. Кира быстро взглянула – у него было расстроенное, бледное от усталости лицо с пролезшей темной щетиной.

– Тим ни во что меня не втягивает. – Он с грохотом распахнул дверь посудомоечной машины. – Все правильно. Он испугался и позвонил мне. Не нужно его ругать за это, Кира. Он не виноват в том, что ты не… можешь меня видеть.

– Я могу тебя видеть, но я не желаю, чтобы он…

– Мы все это потом обсудим. Тим, давай. Надо хоть немного поспать.

– Я не хочу спать.

– Хочешь.

– Нет.

– Я дам ему успокоительное, – вмешалась Кира, – конечно, он не уснет после таких событий!

– Ему не нужно никакое успокоительное, – заявил Сергей упрямо, – ему не сто лет, и он не бабка-сердечница. Он сейчас ляжет и уснет.

– Сергей, он два часа торчал на лестнице и смотрел на труп!.. Ему нужно принять «Новопассит».

– Прими сама свой «Новопассит», а ему нужно принять душ, и больше ничего. Тим, сколько раз нужно повторять?!

– Я уже иду, – пробормотал сын испуганно, – вы только не ссорьтесь!..

Кира и Сергей посмотрели друг на друга и разом отвернулись. Он – к посудомоечной машине, она – к своей тарелке с остывающим мясом.

В последний год перед разводом они только и делали, что ссорились. Ссорились из-за грязных ботинок, в которых он поперся на чистый ковер, из-за денег, которых вечно не хватало, из-за майки, брошенной мимо корзины для белья, из-за того, что лучше на завтрак, чай или кофе, из-за футбола, который показывали по «НТВ-Спорт», из-за работы – Сергей считал, что пописывать статейки на отвлеченные темы и работой-то назвать нельзя, а она уставала, злилась, все пыталась ему что-то доказать, а он не слушал, отмахивался и тоже злился, злился…

Бедный Тим. Он был не так уж мал, чтобы всего этого не замечать. Он боялся, отсиживался в своей комнате или бегал от мамы к папе с расстроенным и испуганным лицом и пытался их мирить, и еще он пытался предотвратить очередную катастрофу, и иногда ему это удавалось, и тогда он весь день вел себя как образцовый ребенок из рекламного ролика – только бы не нарушить, только бы не разбить хрупкий мир, только бы не спровоцировать новую катастрофу.

А потом они развелись. Кира была уверена, что, как только они разведутся, жизнь станет в сто раз проще и легче.

Жизнь стала в сто раз проще.

Легче не стало нисколько. Стало только тяжелее и очень обидно.

Она ведь его любила. Столько лет.

Она даже была уверена, что будет любить его всегда – вот как! Он сложный человек, но Кира никогда не признавала простых! Всегда, с двадцати пяти лет, он был очень занят – сначала своей наукой, потом карьерой, когда стало ясно, что с наукой покончено навсегда и призрак ее не восстанет из гроба даже просто затем, чтобы прошвырнуться по Европе. Он нашел себе дело, максимально приближенное к тому, которое знал и любил, и преуспел в нем, и продвинулся, и стал хорошо зарабатывать, и научился носить дорогие костюмы и льняные рубашки, и пить кофе, который не любил, и вести светские разговоры, и Кира гордилась им и любила его.

Когда он защищал докторскую, какой-то старик, повернувшись к Кире, сказал прочувствованно, что «Сергей Константинович непременно, непременно станет нобелевским лауреатом, если только сумеет остаться в науке», и Кира слушала его с ужасом и восторгом – из доклада, который делал ее собственный муж, она не поняла ни слова. То есть ни одного. Но он говорил так, как будто ему вдруг открылось какое-то великое божественное знание, и выглядел соответственно – словно осененный этим знанием. Аудитория была залита агрессивным весенним солнцем, в котором танцевали пылинки, никто не шептался, не кашлял, не зевал, не вертелся, не рисовал – все смотрели на него и слушали, слушали, и следили за его рукой, на которой взблескивало обручальное кольцо, самое первое, купленное в магазине для новобрачных после трехчасового стояния в очереди. Рука тоже казалась осененной божественным знанием. Потом долго аплодировали, поздравляли, окружали, протискивались, пожимали руки, хлопали по плечам, а он все выглядывал из окружения, отыскивал Киру, ему нужно было убедиться, что она видит его триумф, что она все оценила, все поняла, удостоверилась, что он умница, гений, черт знает кто!..

По сравнению с ним все остальные казались пресными и какими-то укороченными, что ли, как купленные не по росту брюки, и ей было искренне наплевать, куда он бросил майку – в корзину или мимо, и чьим шампунем – своим или ее – он сегодня вымыл голову.

А потом она его разлюбила. Вернее, возненавидела.

Он постоянно терял ключи от квартиры и от машины и оказывался на грани истерического припадка, когда не мог их отыскать в течение сорока секунд. Он все на свете забывал – что нужно купить хлеба, забрать вещи из химчистки, договориться с бабушкой о том, что она приводит Тима из школы. Он ничего не читал, кроме своей специальной литературы, в том числе и Кирин журнал, который она подсовывала ему в надежде, что он обратит внимание на то, как классно она пишет, как она научилась во всем разбираться, как далеко она ушла от девчонки, на которой он женился, но он неизменно клал журнал себе на живот и засыпал сном младенца. Кира хватала журнал и швыряла его на пол, испытывая жгучее желание надавать им муженьку по физиономии. Он то и дело издевался над ней за то, что она отдала Тима на теннис – «ну, конечно, все аристократы играют в теннис, и наш ребенок должен, как же иначе! Отдай его еще в школу верховой езды, тоже очень модно!». По его мнению, Тим должен был заниматься демократической легкой атлетикой или лыжами, на худой конец. Когда Кира спрашивала, какие в Москве могут быть лыжи, когда два месяца из трех зимних под ногами и над головой льет как из ведра, он с ослиным упрямством говорил, что настоящему лыжнику вода не помеха, из чего следовало сделать вывод, что «настоящий лыжник», в которого должен превратиться Тим, может кататься и вовсе без снега. Он ругал его за четверки по математике, и когда принимался что-то объяснять, выходило нечто вроде той самой защиты докторской – не понятно ни слова. Тим запутывался окончательно, пугался собственного тупоумия и начинал выть.