Только один год - Форман Гейл. Страница 6

– Ты что делаешь? – спрашивает Селин.

– Ухожу, – говорю я, пыхтя от напряжения. Я не совсем уверен, что у меня хватит сил уйти, но оставаться тут я не могу.

– Сейчас? Уже поздно. – Она как будто мне не верит. Пока я не засовываю ногу в штаны. На это уходит ужасно много времени, так что до Селин успевает дойти, что я и в самом деле ухожу. Я понимаю, что сейчас будет: то же самое, что и в прошлый раз, как будто на замедленном повторе. Изрыгается поток французских ругательств. Что я мерзавец. Ее унизил.

– Я предложила тебе свою постель, саму себя, а ты меня оттолкнул. В буквальном смысле слова. – Она смеется не потому, что ей весело, а потому, что для нее такое непостижимо.

– Извини.

– Но ведь ты пришел ко мне. Вчера. Сегодня. Ты всегда ко мне возвращаешься.

– Нам больше негде было оставить чемодан. Я сделал это ради Лулу.

Лицо у нее сейчас не такое, как в тот раз, когда она швырнула в меня вазу в ответ на мои слова, что мне пора отправляться в путь. Тогда Селин была в ярости. Сейчас – это только начало ее гнева, дикого и кровожадного. Зря я решил идти к ней. Можно было и другое место для чемодана найти.

– Ради нее? – вопит Селин. – Какой-то девчонки? Нет в ней ничего особенного! Ты теперь на себя посмотри! И она тебя такого бросила. Уиллем, ты ко мне всегда прибегаешь. Это кое-что да значит.

А я и не думал, что Селин из тех, кто ждет.

– Мне не следовало сюда приходить. Это больше не повторится, – обещаю я. Собираю свои оставшиеся вещи и, хромая, выметаюсь из ее квартиры, спускаюсь по лестнице. Я на улице.

Мимо проносится полицейская машина, мигалка светится. Наконец стемнело, и сирена воет: мее-мее, мее-мее.

Париж.

Я не дома.

Мне надо домой.

Пять

Сентябрь

Амстердам

Офис Марйолейн находится в узком доме возле канала недалеко от Брауасграхт, внутри все белое и современное. Дизайн разрабатывал Брам, называя его одним из своих «проектов ради тщеславия». Он не отличался тщеславием; просто называл так работу, которую делает бесплатно.

Брам проектировал временные убежища для беженцев с уверенностью, что это дело полезное, хотя творчества в такой работе было немного. Так что он всегда искал возможности попрактиковать свое чутье в современном стиле – например, он переделал древнюю транспортную баржу в трехэтажный дворец из стекла, дерева и стали, который в одном дизайнерском журнале назвали «Баухаузом-на-Грахте». [14]

Сара, ассистентка Марйолейн, сидит за прозрачным столом, на котором стоит ваза с белыми розами. Увидев меня, она нервно улыбается и начинает медленно подниматься, чтобы взять мое пальто. Я наклоняюсь к ней и целую в щеку.

– Прошу прощения за опоздание.

– Уиллем, ты пришел на три недели позже, – говорит она, проводив меня в кабинет. Мой поцелуй она приняла, но в глаза не смотрит.

Я пытаюсь хитро улыбнуться; от этого рана на щеке начинает зудеть.

– Но ведь ожидание того стоило?

Сара не отвечает. Больше двух лет назад между нами проскочила искра. Я тогда много времени бывал в этом офисе, где она работала, помощница нашего семейного адвоката. Когда это случилось впервые, я был опьянен, Сара – женщина старше меня, с грустными глазами и синей кроватью. Долго это не продлилось. Такое никогда не длится.

– По факту, я опоздал лишь на несколько дней, – говорю я. – Это Марйолейн отложила встречу еще на две недели.

– Потому что у нее был отпуск, – отвечает Сара с неожиданным раздражением в голосе. – Она специально планировала уехать отдохнуть после того, как все будет закончено.

– Уиллем, – в дверях появляется крупная фигура Марйолейн. Она и сама по себе высокая женщина, а на шпильках, которые она носит всегда, кажется еще выше. Она приглашает меня в свой кабинет, пропитанный чувством современного стиля Брама. Неаккуратные стопки бумаг и папок – вклад Марйолейн.

– Значит, ты кинул меня из-за девчонки? – говорит она, закрывая за собой дверь.

Интересно, откуда она может это знать. Марйолейн смотрит на меня так, словно ей весело.

– Знаешь, я же перезванивала.

Когда мы ехали из Лондона в Париж, я попытался отправить Марйолейн сообщение о том, что опоздаю, но телефон не ловил сеть, да и батарейка была уже на последнем издыхании, а Лулу я по каким-то причинам говорить обо всем этом не хотел. Так что, заметив в кафе путешественницу из Бельгии, я попросил у нее телефон. А пока я рылся в рюкзаке в поисках записной книжки с номером Марйолейн, я облил кофе и себя, и эту бельгийку.

– Судя по голосу, симпатичная, – говорит Марйолейн с улыбкой, одновременно озорной и недовольной.

– Да, – соглашаюсь я.

– Девчонки все такие, – отвечает она. – Ну, иди же, поцелуй меня. – Я шагаю к ней, подставляя Марйолейн щеку, но сам ее поцеловать не успеваю, она меня останавливает. – Что у тебя с лицом?

Поскольку мы отложили встречу, синяки, к счастью, успели пройти, швы тоже рассосались. К этому времени остался лишь толстый рубец, и я надеялся, что Марйолейн его не заметит.

Я молчу, она продолжает.

– Что, не с той спутался? Или разозлил ее парня? – Она показывает рукой в сторону приемной. – Кстати говоря, Сара сейчас встречается с приятным итальянцем, так что не лезь. Когда ты уехал в последний раз, она несколько месяцев хандрила, мне едва не пришлось ее уволить.

Я вскидываю руки, делая вид, что ни в чем не виноват.

Марйолейн закатывает глаза.

– Это правда из-за какой-то девчонки? – Она указывает на щеку.

Если всю историю сократить настолько, то действительно становится похоже на правду.

– Велосипед. Пиво. Опасное сочетание, – я весело изображаю, как рухнул с велика.

– О боже. Тебя так долго не было, что ты забыл, как кататься на велике пьяным? – спрашивает она. – И ты все еще продолжаешь считать себя голландцем? Вовремя мы тебя вернули.

– Похоже на то.

– Садись. Давай принесу тебе кофе. Еще я тут где-то превосходный шоколад припрятала. А потом тогда подпишем бумаги.

Она вызывает Сару; та приносит две чашечки с кофе. Марйолейн роется в ящиках и достает коробку с твердыми конфетами. Я кладу одну в рот и жду, когда она растает на языке.

Марйолейн начинает объяснять, что именно мне предстоит подписывать, хотя в этом нет никакой необходимости, поскольку моя подпись является лишь бюрократической формальностью. Яэль так и не приняла голландское гражданство, а Брам, который всегда говорил, что «Бог проявляет себя в мелочах» по поводу тщательности своей работы, в личных делах придерживался противоположной позиции.

В итоге мое присутствие необходимо для завершения сделки продажи и оформления различных доверенностей. Марйолейн болтает без умолку, а я подписываю, подписываю, подписываю. Видимо, тот факт, что Яэль не голландка и не живет больше ни здесь, ни в Израиле, а порхает туда-сюда, как беглянка, не имеющая подданства, дает ей какие-то налоговые преимущества. По словам Марйолейн, она продала хаусбот [15] за семьсот семнадцать тысяч евро. Приличную долю придется отдать государству, но нам достается куда больше. К концу завтрашнего рабочего дня на мой банковский счет поступит сто тысяч евро.

Я подписываю, а Марйолейн смотрит на меня.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Я просто уже забыла, как сильно ты на него похож.

Моя рука повисает над очередным юридическим документом. Брам всегда говорил, что хоть Яэль и самая сильная женщина на свете, по какой-то причине его скромные гены сразили ее темные израильские войска.

– Извини, – говорит Марйолейн, возвращаясь к делу. – Где ты живешь после того, как вернулся? У Даниэля?

Она про дядю? Я не видел его после похорон, да и до того лишь несколько раз. Он сам где-то за границей, а свою квартиру сдает. С чего бы мне там жить?

Нет, я хоть и вернулся, но по ощущениям я еще в режиме путешественника. Я завис в районе вокзала, в недорогих хостелах неподалеку от вымирающей улицы Красных фонарей. Отчасти это было вызвано необходимостью. Я не знал, хватит ли мне денег на эти несколько недель, но по каким-то причинам средства на счету так и не кончились. Я мог бы остановиться у старых друзей семьи, но я не хочу, чтобы кто-то знал о моем возвращении; не желаю видеть старые места. К Нью-принсинграхт [16] я и близко не подходил.