Война мага. Том 1. Дебют - Перумов Ник. Страница 27

Демон, как сказали бы слуги Спасителя. Othari, на языке Старших эльфов, «невозможное, возбранённое, запрещённое всем и вся». Othagiri, на её, Сеамни, родном наречии, где это слово означало уже совершенно иное: «страшное, ужасное, неодолимое». Однако значение «невозможное» ушло. Дану отвергали запреты старших братьев.

Отагири, демон. Почти что неуязвимый и непобедимый. Однако – именно «почти что». Она, Сеамни Оэктаканн, победила. Победила именно памятью Деревянного Меча. Она на миг словно бы сама сделалась настоящим Иммельсторном; она видела и запомнила каждый миг размаха незримого клинка, запомнила хруст, с которым лезвие вспарывало плоть отагири; запомнила запах его ядовитой крови, запомнила торжество ликующего меча, торжество, очень схожее с тем, что испытала, когда самолично терзала и мучила обливающегося слезами Трошу, до последнего умолявшего свою былую любовь Агату «не делать этого», просившего «ну убей уж меня тогда быстро!», а потом, напоследок, когда кровь уже струилась ему по паху и бёдрам, внезапно выпрямившегося, насколько это позволяли путы, и плюнувшего ей в лицо.

Плевок пресёк наслаждение. Очутиться на грешной земле, оказаться вырванной из опьяняющей кровавой грёзы оказалось выше сил Видящей.

Наверное, он надеялся, что, оскорблённая, она прикончит его одним ударом. Он ошибался. Золотистый свет, заполнявший взоры и души тех, кто следовал за волей Деревянного Меча, подсказывал совсем другое.

Поэтому Троша умер последним. Умер в таких мучениях, что Дану даже сейчас не способна была признаться себе, что сотворила подобное. Как и признаться в том, что никогда, ни до, ни после, не ощущала такого жгучего, острого, небывалого наслаждения.

И только ночи с Императором, с её Гвином, могли с этим сравниться. Он умел заставить трепетать каждую её жилку; ей нравилось подчиняться, играть, завлекать его, с тем чтобы потом в один миг превратиться из шаловливого котёнка в разъярённую тигрицу.

Сеамни осторожно села. Походный возок правителя Мельина. Мягкая постель, из-за обитых кожей стен – скрип колёс, лошадиное фырканье, время от времени – короткие реплики охранявших её Вольных.

Армия находилась на марше. Куда, зачем, почему? Сколько она, Сеамни, пробыла без чувств, вернее, во власти совершенно иных чувств? Легионы в походе – наверное, наступают на Семандру, идут к Селинову Валу?.. Скорее, скорее прийти в себя. Узнать…

Дану поспешно откинула одеяло, спустила ноги с лежака. Одежда – вот она, привычные в походах порты, широкие сверху, зауженные книзу, мягкие сапожки чуть пониже колена, рубаха, короткая куртка, ремень.

За стенами возка вдруг сделалось как-то подозрительно тихо, а затем голос кого-то из Вольных осторожно проговорил на старом, общем и для Дану, и для эльфов, и для Вольных языке:

– Госпожа? С вами всё в порядке?

– Я… – начала было Сеамни и едва не поперхнулась. Гортань словно бы разучилась произносить звуки. – Я… Кто тут? Кто со мной?

– Кен-Сатар, госпожа, – немедля отозвался Вольный. – Старший десятка. Чем я могу услужить госпоже?

– Пошлите весть… – Она по-прежнему кашляла, хрипела и запиналась. – Пошлите весть его императорскому величеству, что я прошу допустить меня перед его очи.

– Это будет сделано немедленно, – Вольный уже овладел собой; голос его звучал совершенно бесстрастно.

– Благодарю, – отозвалась Сеамни.

Она увидит его. Своего Гвина, которому она подарила имя. Подарила имя… саму себя, всю целиком, но этого мало. Она… она… должна… Тень. Белая Тень. Второй раз они её не получат, только мёртвой… Мысли путались, стенки возка вдруг поплыли перед глазами.

Она должна. Что-то очень важное, куда важнее собственной жизни или даже жизни Гвина. Важнее её собственного народа, важнее матери, которая до сих пор должна быть жива, как говорили Дану её собственного отряда; она повела бы его против Империи и добилась победы, полной и всеобщей, если бы не эти проклятые подземные недомерки со своим Драгниром…

Сеамни ощутила внезапный приступ знакомой дурманящей ярости и впервые, наверное, по-настоящему испугалась.

Она чувствовала нечто подобное, находясь во власти Деревянного Меча. Былая Видящая народа Дану вспомнила Трошу, вспомнила, каково это было – когда тебя охватывает аура непобедимого Иммельсторна; сейчас же пришло само это чувство.

Да, она ненавидела. Ненавидела всех: Империю, людей, гномов, даже Старших эльфов – всех, кто мог оказаться у неё на пути. Такова цена победы, и Дану были согласны заплатить её; но почему всё это вернулось сейчас? Или ту же цену ей приходится платить уже за победу над отагири?

Сеамни вдруг почувствовала, как затряслись пальцы, на плечи словно бы накинули ледяное покрывало.

Деревянный Меч никогда не отпускает тех, кто хоть раз взял его в руки и по-настоящему поддался его власти. Золото, богатство, драгоценности – ничто по сравнению с властью праведной ярости и ощущения непобедимости. Уверенности в том, что творишь правое дело и, какие бы потоки крови ни пролились по твоему слову или жесту, ты окажешься прав и неуязвим.

Сеамни колотил жестокий озноб. Одни кошмары, похоже, сменялись новыми. Её глаза открыты уже по-настоящему, они больше не пропускают в её сознание безумные конные сотни кошмаров слепого беспамятства; но на выручку к осаждающим уже спешат новые.

Кошмары недавней памяти. В конце концов Белая Тень похитила её, Сеамни ничего не могла сделать, пока Гвин не пробился на выручку; но, с Деревянным Мечом в руке, она была свободна, совершенно, абсолютно свободна, свободна, как никогда в жизни.

И что она сделала со своей свободой?

Её сотрясло рыдание, сдержать которое она уже не сумела.

– Госпожа? – Кен-Сатар тотчас заподозрил неладное.

Сеамни даже не успела отозваться.

Затопали копыта, кто-то резко скомандовал: «Дорогу!», и сердце Дану затрепетало бьющейся в силках птахой.

Гвин здесь. Как быстро…

Дверца возка распахнулась, кто-то рванул её так, что едва не сорвал с петель.

Гвин. В чёрных доспехах с царственным василиском на груди, заляпанных грязью, слипшиеся волосы почти достигают плеч, и красные от бессоницы глаза, глубоко запавшие, но яростные, как и прежде.

Плоть могла ослабеть, не дух.

– Гвин… – выдохнула она, падая ему на грудь, словно простая деревенская девчонка.

– Ты… Тайде, ты…

– Всё хорошо. Всё хорошо, – бессмысленно-счастливо повторяла она, прижимаясь к жёсткой стали нагрудника.

Он вдруг резко отстранился.

– Ты похудела…

– Гвин… какой сегодня…

– День? – Он невесело усмехнулся. – Десятое число Месяца Листьев. Весна прошла, Тайде, наступило лето. Ты пробыла без сознания…

Сеамни ойкнула.

– Ну да, долго, – кивнул Император, освобождаясь от доспехов и осторожно усаживая Дану к себе на колени.

– Расскажи мне, что было? Где мы сейчас? Тогда, на Свилле, я…

– …убила вызванную аколитами Слаша тварь.

– Да, я помню… это помню. Что потом? Где мы сейчас?..

Они говорили разом, ежесекундно перебивая друг друга.

– На западе. Отходим от Разлома по Полуденному тракту. Была битва. Битва с козлоногими. Мы… – Он запнулся, и по сердцу Тайде словно прошлись ржавой иззубренной сталью.

– Мы разбиты? – с ужасом выдохнула она.

– Мы-то? – Император как-то по-особенному сжал губы и косо глянул в сторону. – Нет, не разбиты. Но и ничего не добились. – Его щека непроизвольно дёрнулась, взгляд оледенел.

– Я ужасно долго провалялась, верно? – с раскаянием проговорила Сеамни. – Гвин, я…

– Ну и глупости же ты несёшь, данка! – фыркнул он.

– Я помню тварь на берегу… как её убила. А потом – ничего…

– Потом ты пробыла без сознания много недель, – сумрачно ответил Император. – Тарвус остался на Суолле, а мы двинулись на запад, потому что пришла весть о тварях, поваливших из Разлома. Потом… – Он рассказывал о битве на Ягодной гряде, о Сежес, о её «травяном сборе», о появлении нергианцев, предложенной сделке и – излечении.