Время черной луны - Корсакова Татьяна Викторовна. Страница 17
Когда однажды мама открыла на кухне газ и по ее вине их дом только чудом не взлетел на воздух, Анатолий Маркович предложил Лие определить маму в частную психиатрическую клинику. Сначала решение это казалось Лие предательством, но потом, изо дня в день наблюдая, с каким маниакальным упорством мама стремится к саморазрушению, как быстро и необратимо меняется ее психика, она поняла, что поступить нужно именно так.
Анатолий Маркович не сумел маму исцелить, но зато смог создать для нее максимально комфортные условия. Доктора сплошь кандидаты медицинских наук, санитары приветливые, обходительные, медсестры улыбчивые, в стильных розовых халатиках. Палаты одноместные, решетки на окнах хоть и присутствуют, но не пугающие тюремные, а ажурные, с завитушечками.
Лия не знала, почувствовала ли мама в своем нынешнем состоянии перемены, но очень надеялась, что в ее сумеречный мир прорывается извне хоть один светлый лучик. Правда, с каждым визитом в клинику надежда эта становилась все призрачнее. Теперь к страхам за мамино здоровье прибавился еще один. Частная клиника – не богадельня, за «спасибо» здесь никого не лечат. А Лииной более чем скромной зарплаты не хватит даже на полмесяца оплаты. Да, к маме отношение особенное, как к супруге ведущего психиатра и сотрудника клиники, но долго ли это продлится? Анатолий Маркович еще молод, полон сил. Придет время, и он захочет создать новую семью. А что тогда будет с ними?
Наверное, отчим догадывался о Лииных страхах, потому что однажды, когда после визита к маме она заглянула в его рабочий кабинет, сам заговорил о главном.
– Девочка, ты боишься, что я вас оставлю? – За чашкой ароматного чая разговор о главном выглядел по-светски непринужденно, но это лишь добавляло тревоги.
– Боюсь. – Отпираться не было смысла, Анатолий Маркович видит ее насквозь. – Боюсь, что в одиночку я просто не потяну.
– Тебе не придется ничего тянуть в одиночку. – Отчим отставил чашку с недопитым чаем, посмотрел на Лию внимательно и одновременно испытывающе и продолжил: – Девочка, давай договоримся: я не снимаю с себя никаких обязательств в отношении твоей матери, но получаю некоторую личную свободу. Ты понимаешь, о чем я?
Она понимала. Отчим предлагал ей сделку. По большому счету, ничего постыдного в условиях этой сделки не было, но на душе стало как-то муторно.
– Лия, ты уже взрослый человек и должна знать, что сейчас мама находится в таком состоянии, что не сможет дать правильную оценку ни твоему самопожертвованию, ни моему… предательству.
Лия хотела сказать, что ни о каком предательстве речь не идет, но отчим, нетерпеливо махнув рукой, заговорил снова:
– Позволь мне взять бремя ответственности на себя. Я не прошу многого, только чуточку понимания. Твоя мама в клинике уже больше года, и нет никакой надежды на то, что ей станет лучше. Она сейчас в гораздо большей степени нуждается в качественном уходе, чем в общении с родными. Было бы разумно, если бы ты взяла на себя заботы о духовном, а я о материальном.
Вот такой у них получился разговор с Анатолием Марковичем примерно год назад. С тех пор практически ничего не изменилось. Если у отчима и имелась какая-то личная жизнь, то на всеобщее обозрение он ее не выставлял и надлежащее лечение и уход за мамой обеспечивал, как и обещал.
А маме было все равно: и на единственную дочь, и на супруга она смотрела с одинаковым равнодушием. В ее глазах, некогда ярких, как васильки, а сейчас тусклых, точно затянутых бельмами, лишь изредка отражалось одно-единственное чувство – беспредельный, физически ощутимый ужас. Когда это происходило, не помогали ни уговоры, ни лекарства. Только смирительная рубашка и комната с белыми мягкими стенами. Через день-два приступ проходил, и мама возвращалась в свою палату, к окну, украшенному затейливой, совсем не тюремной решеткой.
Нет, маму о медальоне расспрашивать нельзя ни в коем случае, именно из-за этой комнаты с мягкими стенами.
Разбираться с проблемой придется самой…
– …Я поменяла чашки…
Каждое слово отдавалось в черепной коробке набатным боем.
– …поменяла чашки…
– …ненавижу…
Черт, да когда же все закончится?! Что же это за сон такой?!
– …Сейчас проснется. Видишь, как морду перекосило… – Голос противный, скрипучий, от него гул в голове делается еще громче.
– …Ему что, очень больно? – Другой голос, знакомый, но не менее противный. Были б силы, врезал бы этим гадам. Нет от них покоя.
– …Не переживай, Зубарь. Максимум, что ему угрожает, – головная боль, как от похмелья.
– …А чего стонет тогда?
– …Хрен его знает! Ты радуйся, что твой дружок вообще жив остался. Я ж ему говорил, чтобы все колюще-режущее убрал. Не послушался…
Зубарь…
Колюще-режущее…
Девчонка!
Ох, не сон все это. И башка болит не просто так, а как раз по делу, от двух таблеток снотворного. Что ж за снотворное такое убойное?! С ног сшибло всего за пару минут…
– Что-то долго он не просыпается. – Это Зубарь. Переживает.
– А ты его поцелуй. Глядишь, дело быстрее пойдет. – Подленький смешок, похоже, и Франкенштейн сюда заявился.
– Я тебя сейчас сам поцелую. – Монгол открыл глаза и тут же зажмурился от яркого электрического света. Почему-то торшер горит? Непонятно. Утро ж на дворе.
– Тише-тише, болезный. – На лоб легла холодная жабья лапа. – Тебе резких движений делать нельзя, ты ж у нас раненый.
Кто раненый?! Он раненый?! От вспыхнувших в мозгу воспоминаний. Монгола прошиб пот. Девчонка подменила чашки, он отключился, а что было во время отключки?
– Отвали! – Он мотнул головой, стряхивая жабью лапу, и снова открыл глаза.
В поле зрения сразу же попала наглая морда Франкенштейна. Вот, значит, чья лапа. За его плечом маячил Зубарев. В противовес бодрому Франкенштейну товарищ выглядел изрядно помятым, смотрел жалостливо.
– Живой? – Зубарь робко улыбнулся.
– А не должен? – Монгол со стоном сел, ощупал голову. Голова, кажись, на месте, только болит, зараза.
– Так ты ж наедине с маньячкой оставался. – Зубарь подошел ближе. – Мало ли что она могла с тобой сотворить.
Значит, все-таки что-то сотворила…
– Не парься, Монгол. – Франкенштейн ласково, но решительно пресек его попытку сбросить с непослушного, словно чужого тела плед. – Ничего страшного с тобой не произошло. Морда только в кровь расцарапана, а в остальном все в порядке. Могло быть и хуже.
Могло быть и хуже! Вдруг у этой ненормальной бешенство или, того хуже, СПИД?! А она ему морду расцарапала, кошка драная… А сумасшествие, случаем, через кровь не передается?
– Нашли ее… – Монгол поморщился и все ж таки смахнул плед на пол, – дуру психованную.
– Нет. – Зубарь, отпихнув плед ногой, присел на краешек тахты. – Группа быстрого реагирования прибыла – а в квартире никого. Ну, то есть маньячки нет, а ты на кухне под столом валяешься. Еще счастье, что жив остался.
– Монгол, я ж сказал девице снотворного подсыпать, – встрял в разговор Франкенштейн, – что ж ты сам-то наклюкался?! За компанию?
– За компанию, – Монгол спустил ноги на пол, пошевелил пальцами. – Эта гадина чашки подменила.
– А как же она поняла про снотворное? – Франкенштейн удивленно выпучил глаза. – Ты что, как истинный джентльмен, предупредил даму о своих коварных планах?
– Ты меня за идиота принимаешь? Я сделал так, как ты велел.
– Значит, орал на всю хату, когда со мной по телефону трепался.
– Не орал, вполголоса говорил. Она как-то сама догадалась. Наплела мне с три короба про врача-маньяка, заставила в прихожую сгонять за вещдоком. Вот, наверное, когда я из кухни вышел, она чашки и заменила, стервозина.
– А за каким вещдоком ты ходил, позволь полюбопытствовать? – оживился Франкенштейн.
– Да, ерунда! – Небрежный кивок не прошел даром для измученного организма, в голове зашумело, а худая рожа Франкенштейна стала вдруг расплываться и терять четкость.
– Водичка. Выпей, Монголушка. – Зубарь – вот кто настоящий друг! – сунул ему под нос запотевший стакан, осторожно погладил по гудящей голове.