Рацухизация - Бирюк В.. Страница 7
А вот это интересно: дошла до дерева, согнулась и уперлась. Руками — в ствол, лбом — в руки. И ноги расставила.
Вывод: продвинутый экземпляр — подавляющие большинство аборигенок знакомы только с классикой «миссионерства». А у этой — есть специфический опыт общения с особями противоположной гендерной принадлежности в походно-полевых условиях. Или — детских игр на природе.
Ножки — ничего. Стройные. И — длинные. Это позволяет сформулировать самому себе причину моего инстинктивного внимания к данной особи.
Причина, естественно, во мне самом: «человек — мера всего сущего». Человек здесь — я, и я — расту. Каждый год по 10–12 сантиметров. Мышца спину держит, хотя, временами, утомляет. Плечи так это… прилично развернулись, бицепсы… ходить ещё не мешают, но уже — не намёк на мочалку. Морда лица поширела — челюсти раздались. По зубу мудрости с каждой стороны. Очень выросли ладони. Лапки у меня — крепенькие. Регулярные тренировки для моих ножиков — дают результат. Как раз для массажа… вторичных гендерных признаков женских особей.
Ручёночки вытянулись. Для штангиста — плохо, для боксёра — хорошо. Для меня…? — Насколько мозгов хватит применить. Нос перестал картошкой в небо торчать. Такой… приличный носяра сформировался. С очертаниями. Ну и… остальное растёт. В соответствии с носом. Конечно, до Ноготка мне далеко. Вот у него… И что интересно: у него нос — так сломанным и остался.
Про свои длинные стройные ноги я уже грустил? Что мои кавалеристы на них шипят? Так тоже растут! И создают проблемы в общении с женщинами. Нет, я понимаю, что рост в постели не имеет значения. Но до постели ещё довести надо! А в здешних, «святорусских», антисанитарных условиях…
То — мокро, то — пыльно, то — грязно, то — неровно. Мухи летают, козявки скачут, скоты всякие… следят. В смысле — оставляют следы своей жизнедеятельности… И куда? По глупым селянским легендам?
— Ах-ах! А пойдёмте на сеновал! Там мя-я-гко…!
Какой дурак придумал, что для этого дела «мягко» — хорошо?! Вы на продавленной панцирной сетке давно пробовали? А на сене ещё и колко! При всяком движении участников — со всех сторон, во все щели сыпется травяная труха. Прилипает к потному телу, зудит, чешется, раздражает, отвлекает. Забивается во все дырки. Это хорошо, если просто в трахею попало: кашель процессу не сильно мешает — можно ж и вовсе не дышать! А вот если остья залипли в… или налипли на…
И ещё: я совершенно не выношу, когда соломинка глаз режет!
Так что, в деревне с этим делом… Как с курением: только в специально оборудованных для этого местах. Или вот так — на ногах. А у неё ножки длинные — вроде моих, и, ежели, к примеру, спинку ей чуть прогнуть… Чисто — рационально. В смысле — разумно. Очередная рацуха.
— Ай!
— Тпру! Стоять! Чего дергаешься? Это ж просто палец. Ага… Значит, ты не целка. И давно это у тебя?
— О-ой… пятый год уже-е-е…
— Да ты что?! Уже такая большая?! Вот, теперь можешь ойкнуть. Ох, хор-р-рошо пошло! Ну, рассказывай: и как оно у тебя первый раз было? Кстати, звать-то тебя как?
Негромко охая под ритмичный аккомпанемент шлепков голым по обнажённому, девушка представилась, и изложила неприхотливую историю своей коротенькой жизни.
Русская народная мудрость насчёт желательного порядка деторождения гласит: «Сперва — нянька, потом — лялька». Цыба была первым ребёнком в большой крестьянской семье. Роль «няньки» закрепилась за ней, едва ли не с тех пор, как она начала ходить. Матушка равномерно рожала братцев, а Цыба непрерывно их нянчила. А так же — обстирывала, обшивала и обихаживала. «Прислуга за всё». Такая непрерывная, «от зари до зари, от темна до темна», забота, естественно, воспринималась окружающими как воздух. То есть — не замечалась.
В какой-то момент братаны — двоюродные братья, заметили, что девчонка выросла, и, в ходе очередного селянского праздника, «лишили девичьей чести». Хотя Цыба в том момент ещё и девушкой не была. В силу своей подростковой соображалки, юные «гармонисты» бурно тыкали своими «отвратительными отростками» в немытом состоянии. Занесли инфекцию. Цыба чуть не умерла, месяц пролежала в жару, год мучилась болями.
После такого опыта она старательно избегала парней. Родители замуж не гнали — в доме народились близнята, с ними была куча работы. Болезную девку и не сильно звали замуж: «Сестра нужна богатая, жена нужна здоровая» — ещё одна русская народная мудрость. А через пару лет она уже была выше всех сверстников-парней в селении.
Всё — нормальная женская судьба была для неё закрыта. Сперва — «оглобля», через пару лет — «перестарок». Семейство начало ею тяготиться, пошли попрёки то съеденным куском, то ношеной тряпкой. Едва крестьян прижало с хлебом, как её послали «в кусочки». Тут она и осталась.
Дальше — ничего. «Жизнь догорала, как мотылек, присевший отдохнуть на сигарету».
— Значит, Цыба. Коза. Ну, и как ты, козочка, дальше жить думаешь?
— О-ох… Не знаю. Как господь даст. О-ох… Мне бы… о-ох… мне бы перед иконой твоей, боярич… ох… помолиться. Чтобы… о-ой… глубоко-то как… богородица заступилась да долю дала.
«Долю»… Какая у тебя может быть «доля»?! «Вечная батрачка» — вот твоя доля! Тебе её твои кузены выбрали. Когда насовали микробов своими… немытыми «достоинствами». Или Пресвятая Дева будет тебе проходимость труб восстанавливать?! Бесплодная жена никому не нужна. Здесь нет пенсионных, больничных, страховых… фондов. Нет детей — помрёшь в нищете. Разве что, какой-нибудь старик-вдовец возьмёт. В кухарки-сиделки.
Прекрасно понимая, что когда его — «чёрт возьмёт», тебе самой — только на паперть, подаяние просить.
Ты даже в приличные проститутки непригодна — высокая стройная длинноногая блондинка здесь… третий сорт. Клиентура… с привкусом дешёвого садо-мазо:
— Она, слышь-ка, на целу голову выше. Сверьху на меня лупает. Здоровуща сучара! А я её враз — и согнул! И — под себя… И — давай её…
Под пьяным бурлаком задницей на пристани похлопать — за счастье. Хоть хлеба кусок выхлопаешь.
Я старательно завершил процесс и отпустил девку. Она опустилась на колени, постояла, прижавшись лбом к стволу берёзы, под сенью которой произошло наше интимное знакомство, выравнивая дыхание и восстанавливая ориентацию в пространстве. Потом, не поднимая глаз, снова ссутулившись, скользнула к воде, чуть сполоснулась, накинула на себя одежду, повязала платочек…
Абсолютно безэмоциональное лицо. «Белый индеец». Ни радости или удовольствия, ни обиды или боли… Ничего. Будто комарик мимо прожужжал. Я тут старался-упирался, качался-напрягался… А она и не заметила! Обидна да-а… Терпение, равнодушие, покорность судьбе… Тупая двуногая скотинка, коза малошерстистая…
Стоп! Не верю! Я же только что видел, с каким удовольствием она Сверчка топила! Динамично, с выдумкой…
— Что ты со Сверчком в воде делала? Ну, когда ты его оседлала?
— Я… он… они меня за… говорят — мослы посчитаем. Больно же. Потом синяки…
— А теперь ты решила сама на нём «мослы посчитать»?!
Девка, не поднимая глаз, сокрушённо покивала. И засопела носом. Сейчас расплачется. Неужто, совесть замучила?
— Он отлежится и… они все вместе…
Лучший стимул для пробуждения совести — неотвратимость возмездия, грядущей болезненной «благодарности купальщика с сотоварищи». Ну, вот и насморк прорезается — сейчас ныть начнёт.
— Значится так. В наложницы пойдёшь?
А глаза у неё — голубые. С изменяющейся глубиной цвета, как у выставочной сибирской хаски. Хоть рассмотрел, наконец. Такой изумлённый взгляд! Первый прямой взгляд мне в лицо.
— А… к кому?
Убила. Ну и вопросец. Я даже по сторонам посмотрел — вроде, никого больше нет.