Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина. Страница 77

— Тебе бы уехать, тогда, быть может, и спаслась бы…

— Я тебя не боюсь.

— И хорошо. Не надо бояться. Он любит смелых.

Палец с острым ногтем подцепил шнурок.

— А вот это лишнее… это не тебе принадлежать должно.

— Тебе, что ли?

Яська не пыталась вырваться. Понимала, не выйдет. И молить о пощаде смысла нет, потому как не пощадят. А у нее, между прочим, гордость имеется… и гордости хватит, чтобы смерть свою, какой бы она ни была, принять с поднятой головой. Плюнула б еще колдовке в набеленное ее лицо, да это уже чересчур… сразу убьет, а так… нет, диво дивное, надежда человеческая, даже когда надеяться вовсе не на что, жива…

— Что ж, девонька, — колдовка убрала Яськину рыжую прядку за ухо, — мне искренне жаль, но отпустить я тебя не имею права…

Она коснулась лба губами… а холодные, что у покойницы. Покойница и есть.

— Коль думаешь, что он тебя спасет, то оставь… — Колдовка повернулась спиной. — Это не его место… здесь у него сил нет. Но я очень надеюсь, что у кузена хватит дурости и благородства за тобой прийти… я буду очень ждать его…

Она бросила на землю что-то вроде горсти семян, меленьких, будто бы маковых.

Не придет.

Не надо ему сюда приходить… убьют ведь, если сил нет… или не убьют, но вновь спеленают, отправят в подвал… мучить станут, пока не измучат вовсе…

Да только как упредить? И если бы могла, то… разве послушал бы?

— Иди давай. — Янек ткнул в спину. — А то до ночи провозимся…

У дверей храма Яська обернулась.

Князь… или кем он там был, взял колдовку за руку и приник губами в поцелуе… надо же, а сперва показался приличным человеком. Но с людями оно, верно братец говорил, сложно понять, кто из них приличный, а кто так…

ГЛАВА 23,

где над Познаньском восходит красная луна

Выли собаки, душевно так, с надрывом, и голоса их доносились с улицы, заглушая что стрекот сверчков, что ворчание панны Арцумейко, этаким беспорядком недовольной.

Квартирная хозяйка явно чувствовала, что вот-вот случится неладное, а главное, что она, панна Арцумейко, не только не сумеет этому неладному помешать, но, что куда важней, окажется и не в курсе происходящего. Грядущая неосведомленность терзала ее, заставляя отложить и вязание, и весьма прелюбопытную книженцию за авторством некоего пана Зусека, в коей повествовалось о семидесяти семи способах дожить до ста лет.

Панна Арцумейко только до двенадцатого дошла, в котором настоятельно рекомендовались прогулки. Вот она и гуляла, конечно, не по парку, но по палисаднику, помахивая зонтиком и матеря собак. Не унимались, шальные… а луна вновь налилась, повисла перезрелым ранним яблоком, аккурат что твоя золотая ранета… но ведь полнолуние минуло не так давно… или только казалось, что недавно?

Панна Арцумейко нахмурилась, силясь припомнить, когда же было оно…

Память подводит?

Плохая память — первый признак грядущей старости, и пан Зусек, умнейший, видать, человек, советовал память оную тренировать запоминанием чисел и слов.

И еще пить натощак виноградное масло.

Масло панна Арцумейко решила купить завтра же, а пока… пока тренировалась.

На собаках.

Ишь, заходятся… голосистый кобель, это, стало быть, Вертушкиных, которые на улочку въехали всего-то десять лет тому, а уже ведут себя так, будто всегда тут жили. Она ходит павою, глядит на соседей свысока, он и вовсе, когда случается панну Арцумейко встретить, кивает лишь. Ни разу здоровьем не поинтересовался и о себе не сказал ничего… а кобеля завели. Преогромного, косматого… кого стерегутся? Разве ж честным людям цепной кобель нужен? Они завели, а панне Арцумейко слушай теперь…

Подвывает ему старая сука пана Завжилика, вот же скверного норову человек! Вечно ему все не так, все неладно. А главное, что говорит-то так, свысока. Мол, его матушка шляхетного роду была, древнего, славного… и все прочие, значится, ему не чета. А сам-то живет бобыль бобылем. Ни жены, ни детей, ни внуков, только эта вот старая псина неизвестной породы, небось больше никого и не нашлось, готового терпеть вздорный его нрав. Хотя ж, следовало признать, что собою пан Завжилик был куда как хорош. Статен. И седина ему к лицу. Он-то, не то что иные нонешние мужчины, волос не красил, силясь глядеться моложе, и даже воском не укладывал, а укладывать было что.

Не полысел… собственный супруг панны Арцумейко и в молодые годы не мог шевелюрою похвастать, а к сорока и вовсе сделался неприятно плешив. Еще и животаст, неповоротлив… нет, супруга покойного панна Арцумейко любила преданной вдовьей любовью, дважды в неделю протирая его портрет влажной тряпочкой. И на могилку наведывалась исправно.

Вновь взвыли псы, а потом и смолкли вдруг. А луна сделалась больше, ярче… светит, что фонарь електрический, ажно глаза от этого свету слепит. И оттого мельтешат перед глазами мошки мелкие, синие да красные…

— Кыш пошли! — Панна Арцумейко вытащила веер, приобретенный ею на развале. Веер был хорош, из железных пластин сделанный, он немало весил, зато и являл собою украшение, вдовы достойное.

Не какие-нибудь там перья легкомысленные.

С веером стало легче.

Панна Арцумейко дошла до заборчику, с тоскою подумав, что давно следовало бы его подправить, подкрасить, но разве ж дождешься от сыновей этакой-то ласки? Заглядывают в отчий дом раз в месяц, а бывает, что и того реже. И все-то им недосуг, и все-то заняты, а посторонних людей для этакого дела нанимать… как знать, не попадутся ли проходимцы, которые сначала заборчик подправят, а после и дом обнесут…

Она стояла, глядя на улочку, вымощенную светлым камнем. В лунном свете он лоснился, точно маслом смазанный. И было сие непривычно, хотя ж красиво. Подумалось вдруг, что никогда-то за жизнь свою панна Арцумейко не совершала ночных променадов и вообще жизнь ее была напрочь лишена всякой романтики. Прежде обстоятельство это не причиняло панне Арцумейко печали, но вот нынешней ночью накатила вдруг тоска страшная… а ведь жизнь-то и закончится вот-вот. И как оно будет? Примерная жена, достойная вдова — на могилке напишут так или еще как, красиво. Надо будет набросать эпитафии, чтоб детям было из чего выбирать, а то, зная их, согласятся на первое же предложение похоронной конторы.

В конторе, всем известно, мошенники сидят.

И плагиаторы.

Но дело не в эпитафиях, а в том, что помрет панна Арцумейко, так ни разу не осуществив столь простого деяния, как романтическая прогулка под луной.

И она решилась. Стиснув веер в руке — вес его придавал панне Арцумейко уверенности, — она шагнула за калитку. Конечно, для романтики требовался мужчина, спутник, но… где ж его взять-то в полночь? Мужчина не стакан муки, у соседки не займешь…

Отогнав сию глубокую мысль, панна Арцумейко чеканным шагом двинулась вдоль дороги. Соседи спали… во всяком случае, окна домов их были темны. И ладно, никто не возьмется сплетничать, что панна Арцумейко в свои-то годы вовсе из ума выжила.

Она не выжила.

Она, может быть, только-только вжила. Недаром пан Зусек настоятельно рекомендует совершать необдуманные поступки, дескать, спонтанность только молодости свойственна. И ежели так, то панна Арцумейко будет спонтанна, а значит, и молода.

Блестела дорога.

Назойливо пахло розами и жасмином, кусты которого разрослись вовсе уж бесстыдно. Помнится, во времена девичества панны Арцумейко жасмин называли разлучником и у домов старались не высаживать… а тут… все позабыли словно… особенно Тетюшкины. От неугомонное семейство! Она вечно на сносях, он — в делах. Дети суетливые, наглые, так и норовят, приличия нарушив, на чужой участок залезть. Старшие небось прошлым годом георгины потоптали, больше ведь некому… а Тетюшкин, чтоб ему икалось, вместо извинениев стал доказывать, что панна Арцумейко сама виновата, не огородила, стало быть… мелькнула вдруг лишенная всяческого благообразия мысль, что будет в высшей степени справедливо, ежели панна Арцумейко наломает себе жасмину. А что, кусты вон огроменные… никто и не заметит, а если и заметит… нет, не заметит, конечно. Спят все… время-то позднее, жиличка и та угомонилось, что вовсе для нее не характерно.