Ваше благородие - Чигиринская Ольга Александровна. Страница 22

— Штабс-капитан Кашук, — детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. — Батальон связи спецвойск ОСВАГ.

Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь.

Князь спрятал «пушку», остальные облегченно вздохнули.

— Капитан Верещагин, — представился хозяин квартиры. — Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, унтер Сандыбеков.

— Очень приятно, господа. — Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. — Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф»?

— Остроумно, — холодно сказал Верещагин.

— Вы получили кассету?

Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.

— «Empire Strikes Back», — удовлетворенно сказал Кашук. — А зачем вторая?

— Запасной вариант, — сказал Верещагин. — Для второй попытки, если у нас ничего не получится.

— А разве…

— Запас карман не тянет, господин штабс-капитан. К делу.

Кашук воздвигся во весь рост.

— Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…

— А вас это смущает?

— Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все занимаетесь авантюрами.

Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал ОСВАГовскому детинушке, хотя был на пол-головы короче.

— Чем бы мы ни занимались, господин Кашук, — когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, — Мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы — ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.

— Осмелюсь добавить, — тихо сказал Верещагин (этот полушепот напоминал большинству присутствующих тихий шорох оползающего снега, который вот-вот перейдет в грохот лавины), — Что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь будут действовать только сознательные добровольцы… Я все сказал. Перейдем к делу, или расходимся по домам?

— Как в восемнадцатом… — шепнул Даничев.

Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Бравые офицеры от безысходности лезут в бой и тянут за собой восторженных мальчиков, у которых офицерские погоны еще не успели залосниться на швах. Ну, точно как в восемнадцатом…

«Ужасы тоталитаризма» западный человек представляет себе убого. При слове «СССР» большинство европейцев и американцев начинают воображать многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.

Изображения этих же самых ужасов они требуют и от писателей — от Яна Флеминга до Эдуарда Тополя. В результате даже те щелкоперы, которые приехали из «отечества свободного» активно разводят в своих книгах «развесистую клюкву», которую западники поглощают с превеликим удовольствием, искренне веря, что это и есть русское национальное блюдо.

Даже те, кто активно сочувствует советскому народу, угнетенному правящей верхушкой, и представляет себе 1/6 суши более объемно, иногда впадают в оторопь при столкновении с некоторыми явлениями советской действительности.

Многие социологи, политологи и психологи, изучавшие события, которые имели место в Крыму 1980 года, по своей западной наивности потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!

Так прогрессивный европеец или американец, везя в СССР нелегальную литературу, готов быть схваченным КГБ и подвергнуться самым жестоким истязаниям, но не готов обнаружить в своем общепитовском супе таракана.

Что ты мне рассказываешь про концлагеря и психбольницы? Обо всем этом подавляющее число населения не знает и знать не желает. С таинственным и ужасным КГБ сталкивался едва ли каждый сотый советский гражданин. А вот ты поживи двадцать лет на 18 м2 с женой, детьми и тещей, сортир общий на 12 комнат, ты постой с пяти утра в очереди за маслом — «не больше пачки в одни руки». Ты приди 22-го апреля на «субботник» и отработай полный рабочий день — «добровольно» и бесплатно. Бесплатно, парень, без кавычек, это не ошибка наборщицы! Ты усвой, наконец, что ПИВА НЕТ. Пива нет, понимаешь?

Не понимаешь? Ну, тогда ни хрена ты не знаешь об ужасах тоталитаризма, и нефига размахивать последним «Курьером» со статьей господина Лучникова.

… Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут — «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, что их не будут кормить в течение ближайших трех суток (поваров заперли вместе с ними, вольнонаемные поварихи так и не показывались из коттеджа, в который их увели советские десантники). И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать от жилого комплекса.

— Вас тут четыреста человек народу, — пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. — А нас — сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем.

В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.

Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские форсиз в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам — почему же те не хотят доверять им?

Новак прикинул обстановку. Дренажные люки представлялись единственным выходом из положения, но дело осложнялось солнечной погодой и постоянно увеличивающейся температурой. Скоро здесь просто будет нечем дышать.

— Петр… — обратился кто-то к Новаку, — Они не могут так поступать…

— Когда они входили в Чехословакию, — осклабился унтер, — они пользовались для этих целей подъездами домов. Дренажная система, по-моему, все-таки лучше.

Прогнозы унтера оправдались. Через час над стадионом распространилась неописуемая вонь, и Новак, как ему было ни горько, внес в это свою лепту, ибо деваться было некуда. Он, правда, на минуту подумал о том, чтоб отлить на столбик ограды, в самой непосредственной близости от сапог советского солдата, но отказался от этой мысли.

Некоторым утешением крымцам могло послужить то, что советские солдаты тоже не особо комплексовали. В их распоряжении был, правда, учебно-тренировочный сортир, но, поскольку было жарко, большинство десантников в неимоверных количествах поглощали пиво, которое через некоторое время требовало выхода. Посадочных мест в сортире было шесть, а желающих воспользоваться услугами заведения — гораздо больше. В результате стены из ракушечника скоро украсились живописными (как двусмысленно звучит это слово в данном контексте!) потеками.

Новак сидел на горячем тартане, подстелив под себя куртку, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени он окидывал поле взглядом и определял градус, до которого раскалилась людская масса. В тесноте, в жаре и вони эта масса довольно быстро приобрела характер критической. Под влиянием температуры шло броуновское движение умов. Новак криво улыбался: похоже, ротный прав. Еще немного — и они созреют. Как бы потом не пришлось сдерживать их, остужая самые горячие головы.