Забытая история любви - Кирсли Сюзанна. Страница 8

Я слишком долго помогала ему отслеживать истоки нашей семьи, чтобы не знать этого. До середины девятнадцатого века женщины в хрониках редко удостаивались чего-то большего, чем простое упоминание. Даже в церковных книгах не всегда указывалось имя матери при рождении ребенка. В газетах же просто писали: «скончалась жена такого-то». Если семья была небогата (а у нашего рода деньги практически никогда не водились), жизнь женщины почти не оставляла следа на скрижалях истории. Нам, можно сказать, повезло, что у нас была семейная Библия.

— Ничего страшного, — сказала я. — Я все равно для книги буду придумывать ее жизнь, так что могу дать ей любой возраст. Давай представим, что ей исполнился двадцать один год, когда она вышла замуж. Следовательно, родилась она… в 1689, — подсчитала я. Означало это также и то, что в том году, когда начиналась моя история, ей было восемнадцать — идеальный возраст для моей героини.

В трубке послышался какой-то приглушенный голос, и отец сказал:

— Мать хочет с тобой поговорить. Тебе еще нужно что-нибудь знать о Макклелландах? Могу посмотреть, пока папки не спрятал.

— Нет, спасибо. Мне нужна была только фамилия Софии.

— Пусть она будет хорошей, — бросил он напоследок. — Злодеи нам в семье не нужны.

— Она — главный герой.

— Вот и отлично. Даю маму.

Мать, естественно, семейная история и книга, над которой я работала, интересовали гораздо меньше, чем мой неожиданный отъезд из Франции, почему я решила зимой поселиться в Шотландии на берегу моря и есть ли там опасные скалы.

— Хотя нет, — прибавила она, — лучше не говори мне этого.

— Там, где я живу, скал нет, — заверила я, но провести ее было не так-то просто.

Она сказала:

— Только не подходи близко к краю.

Чуть позже, делая себе вторую чашку кофе, я вспомнила эти слова и улыбнулась. Быть ближе к обрыву, чем развалины замка Слэйнс, невозможно, и маму мою, наверное, хватил бы удар, если бы она наблюдала, как я карабкаюсь на них. Лучше ей не видеть того, что я иногда делаю, работая над книгой.

Огонь в печи поутих, и я подбросила совок угля из большого металлического ящика, который приготовил для меня Джимми, хотя, честно говоря, представления не имела, сколько его нужно сыпать, чтобы огонь не погас до утра. Я неумело помешала уголь кочергой и стала смотреть, как новые кусочки загораются и с шипением начинают испускать чистые голубые язычки, которые, казалось, пустились в веселый пляс по их черноте. И пока я смотрела на огонь, мною вновь овладел писательский транс. Я как будто опять увидела затухающий огонь в зале замка и услышала у себя за спиной мужской голос: «Мы не замерзнем».

Большего мне и не надо было. Плотно закрыв дверцу печи, я взяла чашку с кофе и направилась к компьютеру. Если мои герои были настроены поговорить со мной, меньшее, что я могла сделать, — это выслушать их.

I

Она изо всех сил боролась со сном. Сонливость накатывала на нее мягкими волнами в ритм движениям лошади, отчего ее уставшее тело расслаблялось и она поддавалась этой коварной силе. Ее окутывала тягучая темнота, она увязала в ней, начинала съезжать с седла, вздрагивала и резко просыпалась. Руки покрепче сжали поводья. Лошадь, уставшая, наверное, не меньше наездницы, в ответ раздраженно дернула головой и укоризненно обратила на нее темный глаз, после чего снова повернула нос к северу.

В глазах скакавшего рядом священника было больше понимания.

— Утомились? Уже близко. Надеюсь, наше путешествие закончится сегодня, но, если вы чувствуете, что больше не можете…

— Я могу ехать дальше, мистер Холл.

Она выпрямилась, чтобы доказать это. Останавливаться сейчас, когда до цели было уже рукой подать, не хотелось. Уже прошло две недели, как она выехала из Вестерн-ширс, и теперь каждая ее косточка ныла от усталости. Был, конечно, Эдинбург (одна ночь, проведенная на нормальной кровати, и горячая вода, чтобы помыться), но воспоминание об этом казалось далеким и туманным, ведь с тех пор минуло уже четыре долгих дня.

Она закрыла глаза и попыталась представить себе, как это было: кровать под малиновым с золотом балдахином, свежевыглаженные простыни, приятный запах которых она вдыхала, прижав их к лицу, улыбающаяся служанка, принесшая кувшин с горячей водой и таз, и неожиданное радушие хозяина, герцога Гамильтона. Конечно, она слышала о нем раньше. В эти дни мало кто не имел своего мнения о великом Джеймсе Дугласе, герцоге Гамильтоне, который чуть было не возглавил парламент в Эдинбурге и давно пользовался славой одного из самых пламенных патриотов Шотландии.

О том, что он сочувствует изгнанному королю Стюарту, укрывшемуся во Франции, если не говорили в открытую, то перешептывались повсеместно. Ей рассказывали, что в юности он был арестован за участие в заговоре якобитов и заключен в лондонский Тауэр. Однако это лишь еще больше расположило к нему его соотечественников шотландцев, которые не любили ни Англию, ни ее законы, особенно после «Акта об унии», который единым бескровным ударом лишил шотландский народ последних остатков независимости, унаследованной от Уильяма Уоллеса и Роберта Брюса. Отныне в Шотландии не будет своего правительства. Парламент будет распущен, и его члены разъедутся из Эдинбурга по своим поместьям, одни — обогатившись новыми землями за поддержку унии, а другие — ожесточенные и мятежные, открыто говоря о том, что настала пора браться за оружие.

Стали создаваться невиданные доселе союзы. Она слышала, что ее собственные родственники из Вестерн-ширс, непреклонные пресвитериане, воспитанные в ненависти к якобитам, теперь желали присоединиться к их заговору, чтобы вернуть католического короля Якова Стюарта на шотландский трон. Пусть уж лучше ими правит католический шотландец, рассудили они, чем английская королева Анна или, того хуже, немецкий курфюрст, которого королева назвала преемником.

Встретив герцога Гамильтона, она стала думать, какую позицию он занимает в этом вопросе. Разумеется, без его ведома возвращение Стюартов не могло состояться — он был слишком могущественным и имел слишком хорошие связи в высшем свете. Однако ей было известно и то, что раздавалось немало голосов, называвших его якобитом, хотя он был женат на англичанке, владел поместьями на английской земле в Ланкашире и чувствовал себя одинаково уверенно как во Франции, так и при дворе королевы Анны здесь, в Шотландии. Трудно было предположить, чью сторону он примет, если дело дойдет до войны.

Принимая ее у себя, он не говорил о политике, да она и не рассчитывала на это. Она оказалась у него неожиданно и против своей воли, когда родственник, который сопровождал ее с запада в качестве проводника и компаньона, неожиданно заболел, едва они въехали в Эдинбург. Родственник рассказал, что познакомился, хоть и не близко, с герцогом, когда служил у его матери, вдовствующей герцогини. Тем он и обеспечил своей юной подопечной ночлег в герцогских покоях в Холирудхаусе.

Хозяева оказались людьми гостеприимными, ее накормили такими яствами, которых она не ела с тех пор, как отправилась в путь: мясо, рыба, горячие овощи, вино в хрустальных кубках, сверкавших в пламени свечей, точно драгоценные камни. Провели ее в покои жены герцога, которая тогда навещала родственников на севере Англии. Все там дышало роскошью: балдахин из золотых и малиновых тканей над кроватью, индийская ширма, картины и гобелены, зеркало на стене — такое огромное, что она только диву давалась.

Она со вздохом посмотрела на себя, ибо надеялась увидеть в отражении нечто более лицеприятное, чем какую-то бродяжку с растрепанными и запыленными волосами и красными кругами вокруг водянистых глаз, воспаленных от нехватки сна. Она отвернулась и помылась в тазу, но это не помогло. Отражение, хоть и стало чище, выглядело все так же жалко.

Пришлось искать утешения во сне.

Утром она позавтракала, после чего ее навестил сам герцог Гамильтон. Она нашла его очень обаятельным, в точности таким, каким его рисовала людская молва. В молодости — во всяком случае, так говорили — он слыл одним из самых ярких и галантных кавалеров при дворе. К зрелости он обзавелся полными щеками, стал шире в талии, но былой обходительности не утратил. Он поклонился, так что края его черного парика в модных тугих локонах свесились с плеч, и поцеловал ей руку, как равной себе по положению.