От сумы и от тюрьмы… Записки адвоката - Падва Генрих Павлович. Страница 29

А ведь когда я ее отпускал, то говорил себе и всем окружающим так:

— Сейчас отпускаю бороду для солидности, а потом сбрею, чтобы помолодеть.

Недавно кто-то спросил:

— Ну что, не пора ли тебе молодеть?

Задумавшись, я понял, что это невозможно — я не могу расстаться с бородой, она стала частью меня.

Я уже упоминал, что в одном из монастырей Торжка находилась женская колония особого режима. Там сидели совершенно отъявленные преступницы, осужденные за самые страшные преступления — бандитизм, убийства. Многие имели по несколько судимостей. Быт в колонии был страшный. Там процветали лесбийская любовь, драки, женщины были неуправляемые, работать персоналу было очень тяжело. Все считали, что значительно тяжелее, чем с мужчинами. Мужчины как-то более дисциплинированны, чем пустившиеся вразнос женщины.

И вот две женщины, повздорив с третьей, организовали ее избиение, несколько раз подбросив в воздух и забыв поймать. Та разбилась, хотя осталась все-таки жива. А двух женщин судили за хулиганство и нанесение тяжких телесных повреждений.

И одну из них защищал я. Она была невероятная, неописуемая красавица! Высокая, статная, с удивительным для колонии цветом лица — свежим, как персик. Даже румянец пробивался сквозь мягкий пушок, чернобровая, черноглазая, глаза большие, яркие — просто картина Брюллова «Итальянский полдень».

Вела она себя на суде дерзко, даже нагло. Терять ей было, в общем-то, нечего. Судья задал ей вопрос, она, не шевельнувшись, что-то буркнула в ответ. А судья был робкий и застенчивый, это сразу бросалось в глаза. И он ей вежливо, тихим голосом объясняет: надо встать, когда разговариваете с судьей. Тогда она величественно поднимается, поворачивается к нему задом, нагибается и одним взмахом задирает юбку:

— А это ты видел?

Никакого белья под юбкой, разумеется, нет. Судья в ужасе, закрывшись крест накрест руками, кричит:

— Нет, нет, не надо, не надо!

Я был молод, самонадеян и переживал, что красавица ни разу не взглянула на меня с интересом. Как мужчина, я для нее просто не существовал. Весь процесс она не сводила глаз со своей напарницы — жалкой замухрышки, без пола, без возраста, со следами всех возможных пороков — она была и наркоманкой, и алкоголичкой. Обвисшие щеки, черепашья шея, рачьи какие-то, мутные глазки, низкий лобик, просто полоска над бровями, в палец шириной, прикрытый, вдобавок, жиденькой челочкой. И вот красавица жадно ловит взгляды этой страшной бабы. А та скуповато ее удостаивает вниманием.

В последнем слове обе каются, дают любые обещания, признают свою вину, им все равно, сколько они получат, — и у той, и у другой уже по 25 лет срока, так что им добавить могли только то, что они уже отсидели, и просят только об одном — чтобы их не разлучали, чтобы оставили вместе. Что, конечно, невозможно: по закону совершившие вместе преступление в колонии должны быть разделены.

И вот, после оглашения приговора, вдруг раздается истошный визг и две женщины бросаются друг на друга. За секунду сплетаются в клубок, превращаются в некое подобие спрута, невозможно разобрать, где чьи руки, где чьи ноги, откуда несутся вопли. Конвой растаскивал их долго, отлепляя буквально палец за пальцем. Эта сцена не стирается у меня из памяти.

Знакомство с обитательницами этой колонии на этом не закончилось. Именно туда однажды меня отправили читать лекцию о вреде алкоголизма: «Алкоголь и преступность». Мне не было тогда и 23 лет — молоденький, стройный. Я очень плохо себе представлял, что такое моя будущая аудитория, и отправился на лекцию смело.

Меня встретили на проходной и повели в барак, где мне и предстояло делиться знаниями с «контингентом». Я оказался в длинном коридоре, по обеим сторонам которого расположились живописные женские фигуры — кто-то сидел на подоконнике, кто-то привалился небрежно к стене, кто-то полулежал прямо на полу… Стоило мне сделать первые несколько шагов, как уже захотелось просто провалиться сквозь землю, потому что со всех сторон я услышал в мой адрес такое, что даже в мужской компании не решаюсь пересказать! Меня буквально раздевали эти женские взгляды и эти острые языки: они так откровенно меня обсуждали и так смачно говорили друг другу обо мне, о том, что бы они со мной сделали и как бы это было восхитительно… Я шел по коридору, как сквозь строй. А летевшие отовсюду фразы, для которых не выбирали выражений (или выбирали самые нецензурные), хлестали, будто шпицрутены.

К такой встрече я был никак не готов. Коридор показался мне бесконечным, и я весь взмок, пока дошел до сцены. К счастью, она была отделена от зала занавесом, и я получил короткую передышку.

— Ну что, объявлять? — спросил сопровождающий меня вертухай, явно издевательски глядя на меня.

Огнедышащий за опущенным пока занавесом зал ужасал меня: мои слушательницы все теперь собрались там, галдя, хохоча и продолжая обсуждение моих достоинств. Тогда мне было не до того, чтобы обдумывать, чем вызвано было такое отношение, а потом я, конечно, понял, почему вызвал такую реакцию. Надсмотрщиков они не воспринимали как мужчин и потому никак не могли их вожделеть, а тут — юноша с воли, в белой рубашечке, в узких серых брючках…

И все же в этих своих узких брюках я должен был вновь предстать перед сотнями женщин. Но как переключить их внимание от созерцания меня и эротических фантазий к сути того, что я собираюсь им говорить? С чего начать, как заставить их слушать? Я понимал: одно неверное, ложное слово и конец — разорвут. Но тут я вспомнил одно дело, которое провел незадолго до того. С него я и начал, когда отважился, наконец, выйти на сцену:

— Тут недавно один парень по пьянке откусил милиционеру нос…

Мои слова покрыл хохот зала. Такого энергичного вступления никак не ожидали. Так я сразу же настроил их на новую тему. Предвосхищая обычные вопросы о том, почему же не запрещают водку, если от нее все несчастья, я, рассказав о необычном способе оказания сопротивления милиционеру, заявил, что откусывание чего бы то ни было — не повод запрещать людям носить зубы. Это вызвало новый восторг слушателей. Дальше, уже полностью завладев вниманием аудитории, я говорил про то, что подавляющее большинство преступлений совершается либо в нетрезвом виде, либо как-то по-другому связано со злоупотреблением алкоголем.

Я искренне рассказывал о том, как ломает пьянство людские судьбы, как калечит жизни водка, и сидящие в зале расчувствовались, заплакали, запричитали: «Все правильно, все зло от нее, проклятой!» Провожали меня аплодисментами и звали приходить еще.

Ким Головахо ввел меня в местное общество. Я познакомился и подружился со старшим следователем местной милиции Юрой Хлебалиным (мы до сих пор поддерживаем отношения). В Торжке я сошелся с человеком, который на долгие годы стал самым близким моим другом — Володей Гельманом, судмедэкспертом и по совместительству патологоанатомом в местной больнице.

У нас образовалась отличная компания, и мы очень хорошо проводили вместе время. К Киму вскоре приехала жена, Клара Соловьева — дочь легендарного начальника Ленинградской милиции Соловьева [17], Героя Советского Союза, фронтовика, генерала, юриста. Примечательно, что, несмотря на наличие такого блата, Ким с Кларой не воспользовались возможностью остаться в Ленинграде, а приехали по распределению в Торжок. Клара, тоже юрист, по приезде стала работать, если я не ошибаюсь, юрисконсультом на одной из фабрик в Торжке. Ким, кстати, не слишком много времени отдавал нашим дружеским развлечениям. Он был совершенно помешан на работе, вкалывая с утра до вечера и с вечера до утра в своей прокуратуре.

Вскоре после приезда мы с Володей и Юрой поселились вместе, в одной комнате, и часами философствовали, спорили об искусстве, о медицине, об юриспруденции, о девушках, о дружбе. Порой до утра мы с Володей говорили о поэзии, о судьбе поэтов в России. Нам было о чем поспорить, так как во многом наши вкусы не сходились и порой были даже противоположны. Некоторые поэты, которых он высоко ценил и знал наизусть, были мне почти незнакомы, например Эдуард Багрицкий. Я же пытался его приобщить к Тютчеву, которого мой друг с трудом воспринимал. Я этим возмущался, упрекал моего друга отсутствием понимания истинной поэзии, а значительно позже с ужасом узнал, что и великий Бродский не очень высоко ценил моего любимого Тютчева.