«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Романов Герман Иванович. Страница 27

Полторы тысячи штыков в 12 ротах, четыре трехфунтовых пушки, сотня казаков для охранения и разведки — на взгляд генерала, это был весомый противник для любого гвардейского полка. Солдаты хороши — крепкие, веселые, с боевым задором, большинство участвовало в войне с пруссаками.

А после прочитанного им манифеста, к которому Измайлов дал свои комментарии, они пылали самой праведной и лютой злобой к гвардейцам. И можно было быть уверенным — дойдет до драки, будут воевать до истребления врага, до последнего патрона, а там и в штыки пойдут.

Да и слышал он от них: «Ты нас к царю веди, надежа-генерал, обороним мы батюшку, а супротивников государя императора на штыки всех зараз подымем». И в последнем генерал уже не сомневался — тела убитых мятежников, их же однополчан, были ярким тому подтверждением…

— Ты, Трофим Ермолаич, не робей. Гонцов перехватывай, напасти мятежникам строй, вздохнуть им не давай. Но обывателей зазря не обижай, государь недоволен будет. Понятно? — Михаил Петрович наскоро инструктировал пожилого, лет на пять старше его, войскового старшину Измайлова, своего однофамильца — надо же было такому случиться.

Казак хмурил брови, но уважительным, по имени-отчеству, обращением генерала был доволен. Измайлов был в нем полностью уверен — матерый воин, дрался при Куненсдорфе, затем в отряде генерала Чернышева брал Берлин, а за двадцать лет до того еще в миниховских походах на Крым участие принимал — с турками и татарами насмерть бился.

— Все исполню, ваше превосходительство, — отозвался войсковой старшина, — вторую сотню берите к полку Воронежскому, она у меня лучшая, не грех и царю показать. А я сейчас с тремя сотнями на Царское село двинусь, там еще одна моя сотня на постое. А Петербург мы нынче же обложим, конному и пешему дороги не дадим. Лишь государю нашему прошу передать — казаки все животы здесь сложат, но царскую волю исполнят…

— Рада вас видеть, княже Никита Юрьевич! — с немецким акцентом поздоровалась императрица Екатерина с прибывшим из Ораниенбаума фельдмаршалом Трубецким, бывшим командиром лейб-гвардии Преображенского полка. Уже бывшим — Като, потакая гвардейцам, вернула старую практику, когда шефом каждого гвардейского полка, а не только у преображенцев, могла быть только царствующая особа. Петр это отменил несколько месяцев назад и назначил шефами на полки фельдмаршалов, чем несказанно, до глубины души, оскорбил высокомерных гвардейцев — «голштинский выродок и тут нас на положение обычных армейских полков перевел, нас — самого императора Петра Великого лейб-гвардию».

Вот и пришлось Екатерине старых полковых шефов тихонько отстранить, но своими заместителями по полку она их все же оставила, за исключением принца Георга — тот вылетел из Конной гвардии намного быстрее, чем пробка вылетает из раскупоренной бутылки шампанского…

И хоть говорила сейчас императрица с князем милостиво, но сама преотлично знала, что военные считают его трусом и матерым казнокрадом. Государыня Елизавета Петровна старого пройдоху в фельдмаршалы произвела и подполковником лейб-гвардии Преображенского полка назначила, хотя князь в походах против неприятеля не командовал, и боевая репутация у него была, откровенно говоря, совсем худая.

Петр Федорович впервые потребовал от князя службы. Заставил его, как и других таких высокопоставленных сибаритов, никогда не помышлявших о строевой службе, «лично командовать своим полком, когда при дворе менялась стража, и стоять перед фронтом во время парада».

И вот, чтоб не подвергнуть себя публичному выговору от императора и насмешкам офицеров, каждый из них держит у себя в доме молодого офицера, который знает службу, и раза по три или четыре в день берет у него уроки в экзерциции.

Ну, не тиран ли древнеэллинский Петр Федорович?! Взял за правило, раз ты гвардейский офицер, «так и неси службу, и отправляй должность во всем». Сатрап он персидский, а не государь!

И старый князь Никита Трубецкой, забыв о своей подагре, марширует перед строем с эспатоном — «ныне у нас и больные и не больные, и старички самые поднимают ножки, и наряду с молодыми маршируют, и так же хорошенько топчут и месят грязь, как солдаты». Ох уж напасти, казни египетские! И кто он после этого — жестокий самодур и гад голштинский…

— Матушка императрица, я только что прибыл из Ораниенбаума и сразу поспешил явиться перед ваши светлые очи, государыня. — Трубецкой встал на одно колено и облобызал правую руку императрицы. А вот свою левую руку Като не давала целовать — она ее нюхательный табак всегда брала…

— И как там поживает мой любезный супруг?

— С утра в безумие впал, матушка. Говорит, что явился к нему дед, император Петр Алексеевич, тростью своей ударил до крови. И рассказал, что переворот в Петербурге будет, всех заговорщиков назвал. И будто поведал ему покойный император, что через восемь дней задушат его гвардейские офицеры в Ропше…

От произнесенного им последнего слова Екатерина вздрогнула и чуть искоса посмотрела на Дашкову. Подруга не сумела скрыть удивления и принужденно заулыбалась.

— Вольно же моему супругу такие сказки рассказывать.

— Нет, матушка государыня. Он действительно знает. И то, что к нему генерал Измайлов прискачет и о мятеже предупредит, он за два часа заранее поведал — а генерал двух коней загнал.

— Так он обезумел, княже. Когда с лошади упал и головкой ударился…

— А юродивые, ваше императорское величество, часто о будущем правду вещают, а супруг ваш ночью в безумии бегал. Видать, на самом деле к нему император Петр Алексеевич явился…

— Полноте, Никита Юрьевич, как вы можете в такое верить…

— Так я бы и не верил, государыня, но супруг ваш по-немецки совсем перестал говорить, водку и пиво отказался сам употреблять и другим настрого запретил, как и табак. Со всеми говорит только на русском языке, и очень чисто говорит. А ругается так вычурно на лакеев, что я поначалу собственным ушам не поверил. Но эту брань я сам слышал, матушка.

Императрица была явно ошеломлена услышанным и, чтобы спокойно проанализировать сказанное князем, подошла к столику и взяла из золотой коробочки щепотку табаку. Аккуратно понюхала, закрыв глаза от удовольствия. Посмотрела на удивленную Дашкову, та просигнализировала глазами, мол, спроси дальше.

— А что супруг мой передал?

— Петр Федорович брани не желает и потому алярма голштинцам объявлять не будет. И гонцов к генералу Румянцеву отправлять тоже не будет, в чем дал государево слово, — Екатерина было встревожилась при упоминании фамилии Румянцева, но тут же успокоилась. Заулыбалась и ее наперсница.

— Ваш супруг во всем вам покорен и готов полностью удовлетворить любое ваше пожелание, матушка-государыня. Просит только не идти походом на Ораниенбаум и выражает желание поговорить с вами, ваше величество, где вам только угодно. Вот его собственноручно написанное письмо, — и князь Трубецкой с поклоном протянул свиток императрице.

Като развернула свиток и прочитала его. Полное унижений письмо в точности соответствовало рассказу Трубецкого. Император драться за престол не будет — сквозило в каждой строчке. И она вспомнила слова воспитателя Петра Якова Штелина, сказанные им лет пятнадцать назад: «На словах нисколько не страшится смерти, но на деле боится каждой опасности».

Она хмыкнула — весьма точное высказывание. Ее милый супруг панически испугался всеобщего гвардейского выступления и теперь готов на все, лишь бы ему сохранили никчемную жизнь…

— Идите же отдыхать, мой милый князь, я рада, что вы один из самых преданных моих друзей!

Екатерина милостиво дала поцеловать фельдмаршалу руку и проводила его до дверей. Потом переглянулась с Дашковой. Они обе были несколько удивлены, но охотно улыбались друг другу и уже не скрывали победного настроения…

Из Петергофа прибыл адъютант, кирасир с усталым лошадиным лицом, тот, что бежал вместе с генералом Измайловым из Петербурга, и доложил, что вместе с ним прибыли казачий сотник и два десятка донских казаков, а еще больше сотни донцов гусарский штабс-ротмистр оставил при себе в сторожевом охранении…