«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Романов Герман Иванович. Страница 84

Краем глаза он посмотрел на присутствующих за его спиной. Миних криво улыбался, как бы говоря: «Зер гут, майн Петер, зер гут!» Гудович что-то шептал про себя, и по артикуляции губ Петру показалось: «Да повесить суку, всего и делов!»

Денисов поглядывал с нескрываемой злобой, положив ладонь на рукоять сабли. Будь его воля, сотник бы просто разрубил отравительницу на две половины.

Два конвойных казака, судя по горящим глазам, зверски и без всяких изысков изнасиловали бы княгиню до смертельного исхода, да еще бы других казаков позвали для такой забавы.

— А если писать не захотите или лжи хоть слово напишете, то смерть примете лютую. Я на вас полсотни казаков спущу, а они в три дыры насмерть затрахают. Денисов? Смогут по трое зараз?

— А то как же, государь! Турчанок и татарок распинывали не раз и не два и полусотней их имели.

— А не откусывали «уду»? — со знанием предмета спросил Петр.

— Так баба што кобылица неезженая, без узды не поедет. Колышки в землю вбивали, да ее нараскоряку за руки-ноги привязывали, а удила в рот. Но то вдвоем. А ежели втроем, то на казака сажали, нагибали и руки к ступням привязывали, ну и узду в рот, или деревяшками клыки выбивали, и завместо их вставляли. Не кусались, заразы…

Княгиня была бледна как смерть — богатый казачий опыт в этой области пришелся ей явно не по вкусу. Она куталась в одеяло и заметно дрожала, причем явно не от холода.

— Я предоставляю вам выбор, княгиня, — либо вы пишете чистосердечную исповедь, либо я ухожу отсюда и оставляю вас на ласковое обхождение казаков. И если вы полностью ублаготворите все похотливые желания полусотни донцов, то я отпущу вас на все четыре стороны. С таким богатым опытом вас в любой лупанарий возьмут…

— Государь, я все напишу… — еле слышно прошептала Дашкова разбитыми губами и ладонью утерла кровь.

— Андрей Васильевич! Принесите княгине монашескую рясу, пусть она прикроет свои прелести. И бумагу с чернилами. У вас два часа, княгиня. А ты, Денисов, поставь вокруг павильона и внутри его полсотни казаков, пусть сменят драгун на охране. И помните, княгиня, ни одного слова лжи — я сам вас проверю. И за казаками тогда дело не станет, даю слово…

Петр повернулся и, сопровождаемый свитой, вышел из павильона. На душе было пакостно. Но слово дадено, и, если Дашкова соврет в своей исповеди, ее судьба будет печальна, верная смерть отравительницу ждет, ужасная.

Если же напишет правду, то тогда он будет думать над ее дальнейшей жизнью. Но одно Петр знал точно — монастырь для нее станет лучшим вариантом будущего существования…

Петр с болью в душе смотрел на Большой дворец. Ровно двое суток он отсутствовал, и прелестный Ораниенбаум превратился в руины Сталинграда далекого сорок второго года. Трудно было признать в закопченном и раздолбанном гаубичными бомбами здании красивый раньше Большой дворец. А крепостные ворота Петерштадта, высокая чудная башенка сейчас высилась полностью закопченной развалиной.

Петр тронул коня и шагом подъехал поближе. В канале догорала галера, множество каких-то предметов лежали на дне, накрытые покрывалом голубой морской воды. Он покачал головой — на миг представил, с какой яростью отчаяния шли на выручку галеры, как они прорывались по каналу и сколько моряков погибло в этой ожесточенной баталии.

Но трупов нигде не было видно — только высился огромный холм братской могилы. Такой же печальный холм он видел возле Нарвы — там была могила солдат гвардейских Преображенского и Семеновского полков, погибших 19 ноября 1700 года в сражении со шведами.

Возле могилы стоял на коленях священник и тихо шептал молитву. А Петр застыл — ему до глубины души стало стыдно. Он считал себя православным, искренне верующим в Творца, а не удосужился хотя бы прочитать молитву в память погибших солдат, за него отдавших свои жизни. И не было сейчас для него строже судьи, чем он сам…

Петр обнажил голову и медленно подошел к могиле. Встал на колени рядом со священником и стал читать подряд все те молитвы, которые знал. И понемногу, неожиданно для себя, он впал в необъяснимый транс — только небо и он сам, с растерзанной и кровоточивой душой…

— Вы плачете, государь? — Петр очнулся от прикосновения к плечу и тихого голоса. Понимающего голоса…

— Для чего все это было, отец? Сотни и сотни людей погибли! Для чего все это? Может быть, мне было бы лучше подставить свое горло убийцам? Пусть перерезали бы, но люди были бы живы! К чему эта кровь?! К чему все эти ненужные смерти?!

Он был искренен в своих словах и действительно был готов принять смерть, не колеблясь. Перед ним сейчас, будто в тумане, проплывали смутные лица погибших в эти окаянные дни и убитых им лично. И то, что раньше казалось примером доблести императора и воина, сейчас предстало перед ним совершенно в ином свете.

— Сын мой, твоя душа страдает и скорбит, не в этом ли объяснение всему случившемуся. Ибо в страданиях душа человеческая очищается, в скорби и страданиях. Они делали свой выбор, и ты, государь, тоже сделал выбор. Но пути Господни неисповедимы, откуда знать Им предначертанное…

— Прости меня, отче, прости. Я стал другим, совсем другим. — Перед взором Петра, когда он погрузился в молитву, была словно перелистана, другого слова он просто не мог правильно подобрать, вся жизнь его «предшественника».

«Бог ты мой, быть русским царем — и настолько не любить свою державу?! Принять православие — и так ненавидеть его?! Опираться на того же шталмейстера Нарышкина, Волкова и Мельгунова — и приказать их выпороть прилюдно за несколько дней до гвардейского мятежа. Господи всемилостивейший, каким же надо быть жутким и тупым идиотом! И угораздило же меня попасть в эту шкуру…»

— Я верю тебе, сын мой! Я знал тебя раньше, но сейчас ты стал совершенно другим. Настоящим царем, исконным, православным. Ты и меня прости, сын мой, что худое о тебе думал…

— Ах, отче, поспешно мы иной раз о людях судим. В мелочах караем, а большее не разглядываем.

— Так и Христос, сын мой, говорил — не судите, да не судимы будете. И тебе, государь, предстоит свой крест дальше по всей жизни нести, и сию ношу ты ни на чьи плечи не переложишь. То только тебе начертано. И искупление вершить…

— Какое искупление, отец мой?

— Оно тебя еще ждет, но требует смирить сердце. Есть в тебе ненависть, а это сильно помешает тебе, государь, и жить, и править. По Божьему закону и справедливости. Смири свое сердце, притуши в нем злость немалую, укрепи свой дух, умей всех выслушивать и прощать за грехи их вольные и невольные, и то станет твоим искуплением.

— Искупление?! Но память же…

— Пройдут годы, и, если сердце доброе, то черное забудется, и в душе токмо светлое помниться будет. Вот дед твой Петр Алексеевич, царствие ему Божье, а ведь при жизни некоторые его воплощением антихриста, прости мя Господи и помилуй, считали. Но вот, почитай, сорок лет прошло с его кончины, и видно всем, что велики были его начинания… Так и о тебе судить будут, взвешивать доброе и злое, тобой, государь, сотворенное.

— Я попробую. Я действительно попробую. Думаю, смогу. Благослови меня, отче. И спасибо — немалую ношу ты с моей души снял…

Священник перекрестил императора и бережно погладил его по волосам, а Петр крепко схватил старческую ладонь и стал целовать, благодарный до глубины души за обычное человеческое участие. А потом поднял свое заплаканное лицо и стал говорить про то, что наболело в душе, говорить и говорить. Искренне…

Петр сидел на траве и смотрел на голубую гладь канала. На душе стало спокойно, как-то благостно. И вода смывала боль и гнев, злобу и жестокость. Но не всю — он решил пощадить Дашкову и постричь ее в монахини, хотя такой вариант его не устраивал.

Он вспомнил отравленных женщин, бедную Машеньку, графа Воронцова и несчастных слуг — такая злоба нахлынула, что опять тошно стало. Конечно, христианское смирение и умение прощать врагов своих дело хорошее, но надо, чтобы и врагам было что тебе прощать. А княгиня более чем враг — это демон в женском обличии, исчадие…