Первый эйдос - Емец Дмитрий Александрович. Страница 15

До других объяснений мечник не снизошел.

Несколько дней спустя сотрудники русского отдела мрака сидели в резиденции на Большой Дмитровке и, уткнувшись в бумаги, просматривали отчеты суккубов. Улита подшивала их. Мошкин штамповал. Дотошный Чимоданов отклеивал от конвертов вложенные пакетики с эйдосами и пересыпал в пластиковые контейнеры от фотопленки, готовя к отправке в Тартар.

Нате, как обычно, не хватило лопаты, чтобы трудиться. Но она не скучала. Она то ругалась на извечно нелюбимого Чимоданова: «Такой дурак – в носок сморкается и суккубов от суккулентов не отличит!», то разглядывала в карманное зеркальце свои губы с таким вниманием, словно на них была записана судьба человечества.

– А где Буслаев? Он почему не работает? – вдруг спросила она.

Как всякая последовательная, социально адаптированная лентяйка, Ната всегда волнительно относилась к тому, чтобы в минуты общественных усилий все были в сборе.

– Мефыч у себя. Вбил в стену трубу и подтягивается. Думаю, раньше чем через двадцать минут не появится, – взглянув на часы, заметил Чимоданов.

– Ну, про подтягивания я знаю, – сказала Ната.

– Ты знаешь про трубу, а не про сто раз в сумме, – уточнил Чимоданов. – Пока сто раз не подтянется – из комнаты не выйдет. Первые пятьдесят ничего, бодренько так десятками отщелкивает, а потом болтается, как дохлый червяк. По одному разу, по два… Смотреть жалко – пристрелить хочется.

Евгеша завистливо вздохнул. Он тоже не отказался бы от такой силы воли, как у Мефа. Если у тебя есть воля, ты можешь заставить себя не испытывать непрерывные сомнения.

– Меф же раньше на кулаках стоял, да? – спросил он.

– На кулаках – само собой. На кулаках вечером, – сказала Даф сострадательно.

Она знала, чего эти проявления воли стоят Мефодию сейчас, когда он толком и спать не может из-за дарха. С точки зрения Даф, волю надо растягивать осторожно, так, как растягиваешь мышцы. Если делать это слишком резко, ничем хорошим это не закончится. Меф же предпочитал делать все именно резко. Дафну пугала его решимость. Она бы предпочла что-то более постепенное.

– Шиза цветет. Заскоки прогрессируют, – уронила Ната.

Она стояла перед зеркалом в витой серебряной раме. Глядя в это зеркало, когда-то поочередно застрелились три белых офицера. Вопреки ожиданиям Вихрова не стрелялась, а занималась гимнастикой лица. Поднимала брови, растягивала рот. Ее розовое лицо сминалось, как у комиссионера. Каждая мышца жила отдельной жизнью. Средний актер способен выразить лицом два-три чувства сразу. Ну, скажем, любовь и ненависть. Или мечтательность в гибридном сплаве со скукой. Ната же с легкостью выражала десяток чувств зараз. Причем чувств самых несочетаемых. Скажем, страсть, тоску, кокетство, жару, легкий голод и, положим, желание получить на день рождения горный велосипед. Как она выражала мимикой именно велосипед, а не что-нибудь другое, было необъяснимо. Захоти она к велосипеду пристегивающуюся фляжку – выразила бы лицом и фляжку, при этом не проронив ни единого слова.

Улита великодушно сказала:

– Заскоки, говоришь? Да нет, пока Меф еще ничего, в рамках терпимого. Знаете, как точно определить, когда человек срывается с катушек?

– Ну и.?

– Это когда у него «фобий» становится больше, чем «маний». Ясно? У Буслаича же пока и маний особых нет. Легкие бзики, не больше, – великодушно оценила ведьма.

Когда Меф не появился и через двадцать минут, Чимоданова как самого «вумного» послали за ним. Петруччо поднялся и, толкнув дверь комнаты, просунул голову.

Меф сидел и, уперевшись подбородком в рукоять, точил меч. Меч нежился, как дворовый пес, которому вычесывают репьи из шерсти. Он не был избалован заботой. Петруччо стал смотреть, как брусок беззубо пытается вгрызться в металл, гораздо более прочный, чем сам брусок.

– Трудишься? Чтоб ты порезался! – пожелал Чимоданов.

С недавних пор у него появилась привычка желать людям только хорошее.

Меф покосился на него. Под запавшими глазами были круги.

– Обязательно. А потом переадресую боль тебе, Чемодан. И порез тоже, – сказал он, зная, что вполне способен это проделать.

Отложив меч, Мефодий спустился вниз. На столе все еще стоял контейнер из-под фотопленки, в который Чимоданов не закончил пересыпать эйдосы. Меф застыл и, сам того не замечая, уставился на контейнер голодным взглядом.

Даф незаметно подошла сзади и закрыла ему ладонями глаза. Меф вздрогнул. Плечи его опустились.

– Прости, – сказал он, – сам не знаю, что на меня нашло.

– Зато я знаю, – сказала Даф, кивая Чимоданову, чтобы он поскорее убрал контейнер с глаз долой.

Она знала, что Меф последнее время часто испытывает искушение проверить, что произойдет, если он скормит дарху один из эйдосов, и без того доставшихся мраку. Выход казался простым, причем простым до идиотизма, но все же что-то останавливало Мефа. Сердце подсказывало ему, что, перешагнув через чужую душу, не спасешь уже и своей.

Буслаев взял папку с отчетами. Машинально пролистал. Отчеты суккубов источали слабый запах духов. Почерк мелкий, кокетливый, с завитушками. Почти в каждом отчете рисунки, застенчивые и подробные, как в девчачьих дневниках. Все тщательное, старательное, до реснички, до тычинки. Зато проследить в отчетах мысль было фактически нереально. Изначально тщедушная, она тонула в чувствах и увязала в эмоциях, как муха, севшая в клей. Эйдосов, особенно без гнильцы, тоже было маловато. То ли суккубы их утаивали, то ли человечество разучилось влюбляться и оплачивать свою любовь душой и кровью.

Посреди приемной, надувая щеки, что должно было символизировать чудовищную спешку, хотя он явно тащился еле-еле, возник запоздавший курьер из Тартара. На этот раз это был не мрачный безъязыкий джинн для особых поручений, а привычный Омар, которого Улита время от времени называла Юсуфом, не видя большой разницы.

– Мархаба! [1] – приветствовала его Улита.

– Сабах Эль Хир! [2] – расцвел белозубой улыбкой Омар.

– Каифа халак? [3]

– Куваес. Кулю тамам! [4]

На «кулю тамаме» запас арабских фраз у Улиты иссяк. Осталось только жалостливое «ана анди магаз [5]», и Улита уже прикидывала, не ввернуть ли и его тоже, когда Омар вывалил на стол груду корреспонденции.

– О, письма! – сказала Улита по-русски и принялась в них рыться.

Видя, что с ним больше не заигрывают, Омар попытался пригласить ведьму на свидание. Улита была с ним мила и кокетлива, но очень ускользающе. Ощущалось, что сердце ее занято, причем не бедным Омаро-Юсуфом.

– Нэ любишь, да? А я тэбе люблю! Я тэбе верен, да! – сметая веничком в кучку весь свой русский, укоризненно сообщил курьер.

– На пять копеек совру, на рубль сам себе поверю! – усмехнулась Улита.

Бедный Омар озадачился. Он понял только, что речь идет о деньгах.

– Дэнги хочешь, да? Есть дэнги – много! – сказал он.

Ведьма лениво отвесила ему оплеуху и расписалась в книге приема почты. Лигул требовал от всех отделов соблюдения канцелярщины. Никакого высокого злодейства. Сплошь тоска и рутина.

Дежурно страдая, Омар попытался исчезнуть, но о чем-то вспомнил и, хлопнув себя по лбу, вернулся к Мефу. Перемещался джинн, как техасский смерч. Узкий и стремительный внизу, кверху он расширялся, разрежался и там, в разреженном внутриджиньи, кружились подхваченные из урны обрывки закладных пергаментов, окурки и всякая мимолетная дрянь.

– Письмо тэбе! – сообщил джинн.

С особой значительностью он сунул в руку Мефу большой конверт, взглянул на Буслаева красным вертящимся глазом и растаял, на этот раз окончательно. Бумажки и окурки осыпались на невольных зрителей в живописном беспорядке.