Первая мировая война - Гилберт Мартин. Страница 94

Когда в бой вступили новоприбывшие австралийский и новозеландский корпуса, время милосердия кончилось. Австралийский лейтенант Э. У. Д. Лейнг вспоминал, как немецкий солдат попытался «сдаться, едва увидел наших. «А ну выходи, ты!..» – крикнул ему один из моих парней. Я услышал и бросился к нему, крича, чтобы он застрелил эту свинью или я пристрелю его сам, так что он прикончил немца».

Во время зачистки 6 немцев были убиты, 18 взяты в плен. «Ребята здорово развлеклись, бросая гранаты в любую увиденную дыру», – вспоминал Лейнг. В углу одного блиндажа рядовой Бурке нашел подарочные коробки с печеньем, надписанные детской рукой. «В другом углу лежал свернутый плащ, – писал он домой. – Я развернул его и увидел, что он весь в крови. Дыра от шрапнели между плечами поведала трагическую историю. Владелец плаща был немцем и, как ни крути, не вызывал у меня симпатии. Пусть так, но я не мог отогнать грустные мысли о девочке или мальчике, пославшем ему печенье».

За три дня это было второе боевое крещение австралийцев на Западном фронте. Письма того времени и позднейшие воспоминания говорят нам о жестоких и тяжелых боях. Подполковник Ивен Маккей вспоминал, как, когда австралийцы шли в атаку, многие немцы «от страха забивались в подземные укрытия, и их приходилось забрасывать гранатами или выгонять оттуда штыками. Некоторых так и не удавалось вытащить наружу. Кое-кто из немцев, сдававшихся в плен, от ужаса не смог пересечь нейтральную полосу. Пришлось их пристрелить». На военном кладбище Позьера воздвигнут мемориал в память 14 591 солдата, погибшего в наступлениях на хребет в 1916, 1917 и 1918 гг., чье место погребения неизвестно. Там же похоронено 690 австралийских военных.

25 июля наступление на Позьер возобновилось. Ефрейтор Э. Мурхед вспоминал, как, когда его рота вошла в оставленную немцами траншею, капитан, «накачавшийся ромом», приказал продолжать атаку «и сам ринулся вперед. В конце концов выжившие в панике кинулись назад, крича ему, что нужно отступать, они отрезаны, немцы наступают и тому подобное. Капитану прострелили сердце у проволочного заграждения». Почти сразу немцы, выбитые из окопов огнем австралийской артиллерии, бросились в атаку. «Когда из-за гребня стали появляться гунны, по двое, по трое или по одному, с вещмешками, возможно набитыми гранатами, или со штыками, мы встали перед бруствером и, как безумные, палили по ним, подстреливали их, словно кроликов. Насколько я знаю, никому не удалось уйти. Нас от них отделяло примерно 360 метров, и каждого из них мы начинили свинцом. Из-за гребня появился офицер, надменно махнул рукой, призывая солдат идти вперед, и тут же повалился под пулями, как подбитый жук. Я сам расстрелял около 40 магазинов, внося свой вклад».

Чуть позже имел место эпизод, не лишенный черного юмора. «В одного несчастного боша, – вспоминал Мурхед, – успешно уклонявшегося от прицельного огня наших винтовок и, очевидно, только слегка раненного, внезапно угодил снаряд, как будто специально был на него нацелен, и его разнесло в клочья. Ну а мы смеялись и радовались, словно ничего веселее и быть не могло».

Опыт капитана У. Г. М. Клариджа, австралийского офицера, раненного в тот день и попавшего в английский госпиталь, оказался не таким веселым. «Не стану врать, что мне не было страшно, – писал Кларидж родителям через две недели после битвы. – Потому что было. И кто бы не испугался, когда смерть обступает со всех сторон, в воздухе воют адские 5,9-дюймовые снаряды, а шрапнель сеет смерть вокруг. Я не знаю, сколько бы я еще продержался». Трижды его засыпало землей, и он был «рад, когда его ранили, потому что смог покинуть линию огня и отдохнуть».

Той ночью, 25 июля, Хейг писал в дневнике: «Австралийскому штабу сложившаяся ситуация представляется новой и странной. Артиллерийский огонь и бои здесь намного жестче, чем где бы то ни было на Галлиполи. Да и немцы куда опаснее турок. Вражеский артобстрел у Позьера сегодня был очень интенсивным». Генерал Роулинсон в своем дневнике прокомментировал фотопленку, снятую им на поле боя: «Некоторые снимки очень удачные, но многие, слишком страшные из-за убитых и раненых, пришлось вырезать».

28 июля в письме родителям молодой пехотинец Джордж Ли Мэллори рассказывал о жизни в траншеях как о «худшей муке, какую только можно представить, чего стоит один вид мертвых и умирающих и грохот пулеметов, выкашивающих целые полки». «Я не такой оптимист, как многие другие, и буду очень удивлен, если война закончится до Рождества. Надеюсь, однажды до нас дойдут хорошие новости из России, но пока до этого далеко, и германская военная машина еще долго будет вращаться по инерции»? [138].

29 июля, через день после того, как было отправлено это пессимистичное или по меньшей мере реалистичное письмо, Хейг получил из Лондона сообщение от генерала сэра Уильяма Робертсона, начальника Имперского Генштаба. Тот предупреждал: «Власть имущие несколько встревожены сложившейся ситуацией». И тут же разъяснил: «Заявленные потери в 300 000 человек должны быть оправданы превосходными результатами, если мы не готовы довольствоваться тем, что делаем сейчас». Те же власть имущие, по словам Робертсона, «постоянно спрашивают, почему сражаемся мы, а не французы. Считается, что достижение приоритетной цели – снизить давление на Верден – слегка затянулось».

Хейг же не сомневался, что наступление на Сомме должно продолжаться. Его ответ был таков: «Следующие шесть недель противнику будет все труднее получать подкрепления. Постоянное давление в конце концов приведет к его полному разгрому». И «постоянное давление» продолжалось без видимых результатов, если не считать растущие потери с британской стороны. 30 июля четыре британских батальона, среди которых было три батальона «ливерпульских парней», атаковали деревню Гиймон, которую немцам удалось отстоять неделю назад. Плотный туман сделал артиллерийскую подготовку практически неэффективной, поскольку многие немцы под его покровом покинули траншеи и укрылись на нейтральной полосе. Зато для атакующих туман стал помехой: немецкие пулеметчики, зная, с какой стороны их будут атаковать, вели стрельбу по британцам, которые не могли видеть, откуда их настигал огонь неприятеля. Группа ливерпульцев, достигнув немецкой линии обороны, обнаружила в траншее более 60 немцев, скорее всего укрывавшихся там от обстрела артиллерии. В плен взяли только одного, «предположительно для целей разведки», пишет историк «ливерпульских парней»? [139].

Дошедшие до нас письма, написанные сразу после битвы за Гиймон, красноречиво свидетельствуют, какой непредсказуемой может быть смерть на войне. Ефрейтор Х. Фостер описывал такой случай: «Сержант только что раздал нам пайки и отправился в поврежденное снарядом укрытие, где была наша стрелковая команда, и тут газовый снаряд упал прямо посередине группы стрелков. Бедные парни все погибли на месте». Капрал Хемингуэй отправил семье своего друга ефрейтора Куина рассказ о его смерти – одно из сотен тысяч писем, посланных в тыл, чтобы жена или родители узнали о судьбе близкого человека: «Примерно на полпути через ничейную землю, дожидаясь в воронке от снаряда прекращения дружественного огня, я заметил в соседней воронке Джо, и мы ободряюще улыбнулись друг другу. Вражеские пулеметчики поливали все вокруг разрывными, стоял ужасный шум и поговорить было невозможно. С левого фланга на наши воронки посыпались пули, а яма Джо была слева от моей, и пуля угодила ему в бок. Он тихо скользнул вниз – лишь тоскливый взгляд, слабая попытка удержаться, а после плавное падение в забытье».

Один из убитых 30 июля у Гиймона ливерпульцев, ефрейтор Атертон, пятнадцать лет был игроком, а потом смотрителем крикетного клуба «Окстон» в Беркенхеде. У него была большая семья, и все же он один из первых добровольно пошел на войну. Он погиб, оставив вдову и четырех дочерей, старшей из которых было семь лет, а младшей два с половиной. Клуб учредил специальную субсидию его имени «для поддержки вдовы в ближайшие шесть лет» или до тех пор, пока дети «не смогут сами о себе позаботиться».