Лес Рук и Зубов - Райан Керри. Страница 31

Руки Трэвиса уже в моих волосах, а губы так близко… так нестерпимо близко. Меня захлестывают воспоминания, сомнения и страхи, но я гоню их прочь, чтобы полностью раствориться в этом миге, где существуем только мы с Трэвисом.

Мы жадно дышим друг другом и никак не можем насытиться. А потом его губы легко касаются моих: словно лист ложится на озерную гладь.

Он берет меня за руку и тут же отстраняется. Его пальцы нащупывают обручальные узы, веревку, которая до сих пор болтается на моем запястье.

Я чувствую на своих щеках горячие слезы. Но заглянуть ему в глаза я не в силах, ведь тогда я увижу в них вопрос.

Он встает: такое чувство, что от меня отрывают кусок моего собственного тела. В глазах Трэвиса блестят слезы. Он разворачивается и идет обратно по тропе. Мне хочется побежать следом, прижать его к забору и спросить, почему он не пришел за мной до церемонии Обручения, почему заставил повязать на руку эту веревку.

И еще мне хочется сказать, что я бы никогда не обручилась с Гарри, если б знала наверняка, что он придет. Я готова молить Трэвиса о прощении: пусть простит мне мою трусость, мои сомнения в его любви. Мне так хочется верить, что он никогда бы не позволил мне выйти замуж за Гарри, просто его планы нарушило вторжение.

Внезапно краем глаза я замечаю в Лесу что-то красное. Габриэль уже не бежит, не идет и даже не стоит: она ползет. Тащит свое переломанное тело ко мне, цепляясь пальцами за землю и траву. Она движется медленно, невыносимо медленно, мне почти жаль видеть ее такой слабой. Ее тело исчерпало запасы энергии и начало разваливаться на куски.

С детства нас учили, что Нечестивые не умирают, пока их не обезглавишь или не сожжешь. Они не разлагаются, не гниют, лишь очень медленно исчерпывают возможности своего тела, причем в спячке этот процесс почти останавливается. Странно видеть Габриэль такой беспомощной. Она тянется ко мне и тихо стонет, словно дитя, умоляющее взять на руки и приласкать.

Но глаза у нее прежние. И нужды прежние.

Однако мне жаль ее. Больно видеть, во что вылились ее мечты. Я вспоминаю, как она стояла в окне собора, и гадаю, с какими жизненными трудностями ей пришлось столкнуться. Разрывалась ли она когда-нибудь между долгом и любовью? Проще ли ее жизнь теперь, когда ею движет лишь одно желание, одна нужда?

Я думаю о Трэвисе, Гарри, этой бесконечной тропе — и сознаю, что смерть приходит неожиданно. И если мы редко бываем готовы к смерти наших друзей, родных и любимых, то наша собственная застает нас врасплох всегда. Мы никогда не успеваем разрешить свои сомнения.

Я мчусь обратно, ничего не видя от слез. В лагере я подхожу прямиком к Гарри и протягиваю ему руку, обмотанную ритуальной веревкой, грязной и потертой.

— Перережь ее, — говорю я. — Топором.

Он берет меня за руку, оттягивает веревку и просовывает под нее уголок холодного лезвия. Оно легко разрезает волокна тонкой веревки.

Когда узы бесшумно слетают на землю, Гарри не отпускает мою руку, а слегка притягивает меня к себе, но я не даюсь. Тогда он поднимает к губам мое запястье и целует красную кожу, растертую веревкой. При этом смотрит Гарри не на меня, а на своего брата, и на его губах играет легкая победная улыбка.

Тропе нет конца и края. Утром мы слизываем с травы и листьев росу, а в самый разгар жары пытаемся найти тень и выспаться, чтобы не тратить зря силы. Но все равно мы медленно умираем. Идти стало трудно, хромота Трэвиса заметно усилилась: он практически волочит за собой больную ногу. В самом конце плетется Аргус, хотя раньше он всегда бежал впереди и исследовал территорию. Теперь он тяжело дышит и еле переставляет лапы.

Однажды, через два дня после смерти Бет и через пять дней после вторжения, нас настигает буря. От счастья мы готовы петь и плясать, однако дождь лишь моросит и быстро кончается, намочив нам одежду и языки, но оставив мехи практически пустыми.

Мы идем из последних сил. С каждым шагом мы все явственнее превращаемся в отражение Нечестивых, что плетутся за нами по другую сторону забора. Иногда я спрашиваю себя, есть ли между нами разница.

И с каждым днем груз ответственности все сильнее давит мне на плечи. Вопрос Трэвиса эхом отдается в голове: а вдруг на свете больше никого нет? Если это так, то не погубила ли я нас всех своим решением идти дальше? Вернись мы в деревню, быть может, нам бы удалось прогнать Нечестивых. Вдруг мы свернули не на ту тропу?

Неужели из-за меня погибнут последние люди?

Через десять дней после вторжения, когда утреннее солнце выжигает туман, мы подходим к очередной развилке. Но на сей раз это квадратная поляна с тремя воротами по сторонам. Обессилевшая Кэсс падает на землю и отдает Джейкобу остатки еды — свою порцию.

Она закрывает глаза и прижимается впавшей щекой к его макушке, а он кладет на язык маленький кусочек вяленого мяса.

Я уже потеряла счет развилкам. Сначала я пыталась держать в голове что-то вроде карты и запоминать, какими буквами отмечены тропы. Целыми днями я без конца прокручивала их в голове, надеясь разгадать головоломку.

Но потом все начало забываться. Мысленные картинки троп и бирок постепенно размывались и исчезали. Временами меня не покидала уверенность в том, что буквы стали повторяться. Что мы идем по тем же тропам, как в самом настоящем лабиринте.

Я готова сдаться. Признать свое поражение. Рассказать остальным про послание Габриэль и на коленях просить прощения за то, что потащила всех за собой…

Как раз в этот момент Гарри рассматривает надписи на воротах, как делал это на каждой развилке. «XXXI» — на одних, «XIX» — на следующих… И наконец — «XIV».

Мое сердце начинает громко биться, словно я долго просидела под водой и наконец вынырнула на воздух. Спотыкаясь и чуть не падая, я подбегаю к последним воротам, где сидит Гарри: он прильнул лицом к ржавым звеньям и смотрит на тропу перед собой.

Я провожу рукой по железной бирке и нащупываю буквы: «XIV». Те же, что Габриэль оставила для меня на запотевшем стекле.

Это ее буквы. Ее тропа.

— Надо немного отдохнуть, прежде чем идти дальше, — говорит Гарри, но я уже жму на рычаг и открываю ворота.

Словно издалека до меня доносятся протестующие голоса остальных, но в ушах ревет и пульсирует кровь. Нет, я не могу их ждать. Не могу отдыхать.

Я кое-как ковыляю по тропе: ноги ослабли, однако разум заставляет их шагать. Кэсс вопит, что никуда не пойдет и хочет умереть здесь.

Я не останавливаюсь.

Жаркое солнце медленно скользит по небу, когда я, задыхаясь, падаю на колени. Силы окончательно иссякли. Меня нагоняют остальные, они тоже тяжело дышат.

— Это должно быть здесь, — говорю я.

Поднимаю голову и вижу впереди, среди деревьев, дома.

XXII

Людей в деревне нет. Из труб не идет дым, замысловатые платформы на деревьях пусты, лестницы лежат на земле и уже заросли травой. Мир безмолвствует. Пустой. Безжизненный.

Всю дорогу нас ни на секунду не покидали стоны Нечестивых. Когда такой звук — напоминание о близкой смерти — преследует тебя постоянно, разум начинает искать место, куда бы его задвинуть. Мы все уже давно привыкли к стонам и почти не слышим их, они превратились для нас в сплошной фон.

Возможно, именно поэтому никто не замечает, что в деревне звук изменился, стал интенсивнее. Он отдается эхом среди домов и волнами накатывает со всех сторон.

Не обращая на это внимания, мы расходимся в разные стороны, зачарованные видом новой, хоть и пустой, деревни.

— Еда! — визжит Джейкоб в исступленном восторге.

Он вырывается из ослабевших рук Кэсс и бросается к ближайшему дому. Кэсс кричит что-то ему в спину слабым, осипшим от обезвоживания голосом и плетется следом.

Никто не пытается ее остановить: все продолжают осматривать деревню. Хотя людей нигде нет, она выглядит более обжитой и уютной, чем наша. Улицы здесь широкие и проложены словно по линейке. Дома больше и прочнее на вид. Есть даже улица, полностью застроенная лавками и магазинами; вывески с названиями товаров раскачиваются на ветру.