S.n.u.f.f. - Пелевин Виктор Олегович. Страница 19
– А что они делают потом? – спросила она. – После берлоги?
– У Бернара-Анри есть очень любопытное и нетривиальное продолжение. Но об этом, детка, я расскажу тебе как-нибудь после.
Мне действительно совсем не хотелось про это говорить.
Но Каю, в общем, не слишком тянуло смотреть на Бернара-Анри с Хлоей. Видимо, она не хотела, чтобы я слишком долго разглядывал красивую оркскую дурочку. Ее куда больше интересовал Грым.
Думаю, сначала она изображала любопытство к нему, чтобы вызвать во мне ревность. А когда я стал проявлять раздражение, к делу подключилось сучество. В общем, работал весь трогательный букет ее настроек. И мне теперь приходилось подолгу висеть у оркской казармы, подглядывая за Грымом через щель в окошке – или незримо плыть за ним в воздухе, когда он выходил на улицу погулять.
Военный священник Хмыр вошел в барак и поднялся на приготовленное для него белое возвышение под транспарантом с красной надписью:
Вся казарма затихла – до того впечатляюще выглядело духовное лицо. Дело было даже не в парчовых ризах и спастике с тремя перекладинами, которая указывала на чин вертухая.
Серо-седые волосы священника были зачесаны в особую прическу – так называемую «челку мудрости». Она полностью закрывала лицо и переходила в бороду. Напротив рта, носа и глаз на волосах были пятна от слез, соплей и еды, и это превращало челку мудрости в маску, выражавшую какое-то возвышенно-спокойное, совсем не оркское состояние духа. И хоть Грым знал, что за этой потусторонней личиной с желтыми глазницами скрывается обычная оркская морда с медным кольцом в носу, он все равно испытал уважительный трепет.
Потом по бараку пронесли Святые Виды – пару стандартных картинок, застекленных для целовальной гигиены. Первой – икону «Маниту в Славе» (чудотворная дыра была написана в скупой древней манере: ребро аккреционного диска с двумя фонтанами выбросов, розовым эросом и коричневым танатосом). Следом – изображение залитого свечным воском каньона, где расстреляли Маниту Антихриста: скалы, неприятно пестрые из-за налепленных кадильниц и автомолилок, цветы, журавлики и традиционные синие бисквиты, лежащие на каждом камне.
В общем, началось все до зевоты уныло.
Священник долго говорил про Уркаганатум Просрум, который возрождается из пепла веков, про Уркаину на страже Духа и Воли, про сакральную жертвенность уркского воина, спасающего мир от самоуничтожения, про общество дрессированных пидарасов, в очередной раз навязывающее уркам войну – все как обычно. Когда он напомнил, что урки созданы Маниту не для мещанского прозябания, а для славы сражений и восторга молитв, Грым подавил первый зевок. Когда он забубнил об истинной вере («у них, ребятки, манитуизм только по названию, выхолощенный от самой своей сути, а у нас с вами – изначальный лазоревый…»), Грым стал клевать носом. А когда он принялся читать часовое «Слово о Слове», Грым вообще уснул.
Он был такой не один. «Слово о Слове» все слышали много раз, начиная с дошкольных лет. Многие помнили его наизусть – и ничего не могли поделать с сонным рефлексом.
Грым умел спать, не нарушая социальных приличий, и даже ухитрялся отмечать сквозь сон знакомые узоры звуков. Хоть древние слова ничего ему не говорили, по ним, как по вешкам, можно было судить, сколько еще до конца.
Однако вешки в этот раз подвели. Грым уснул глубже, чем хотел, и открыл глаза только тогда, когда военное гадание, ради которого он остался в казарме, уже началось.
Священник Хмыр к этому моменту практически потерял лицо от долгой работы ртом, и теперь его спутавшаяся волосяная маска не казалась такой возвышенной: один ее глаз стал узким, словно мудрец воровато подмигивал.
Грыму тоже хотелось погадать. Он поднял руку. К счастью, перед ним пока было только двое желающих – деревенский парень, похожий на поросшего бакенбардами хряка, и тощий как жердь представитель потомственной военной семьи – как можно было судить по татуировкам на обнаженном торсе.
В руках у священника была старинная гадательная книга с корешком из переливающейся голубой ткани. Грым сидел достаточно близко, чтобы разглядеть полированные костяные пластины на обложке и название, вырезанное строгими, напоминающими про благородный древний век буквами:
Для большинства молодых орков эти слова означали просто стиль рукопашного боя. Про гадательную книгу с тем же названием вспоминали только перед войной, когда бойцы решались вопросить о будущем. Гадания боялись. Многие верили, что так можно накликать судьбу, поэтому оно считалось одним из самых жутких военных ритуалов. На него решались или смельчаки, или просто дураки. Но Грым подумал, что для вестового все может кончиться не так уж и страшно.
Священник Хмыр как раз гадал деревенскому парню. Он вытряхнул из стаканчика три палочки с цифрами, осмотрел их, потом выкинул четвертую и пятую, и стал, загибая пальцы, что-то считать. Исчисление номера было сложной процедурой, имеющей мало отношения к закону вероятности: некоторые предсказания выпадали очень часто, другие – почти никогда.
Наконец Хмыр определил ответ. Он поднял книгу так, чтобы зрители увидели пронумерованный столбец угловато выписанных букв на желтой от времени бумаге. Затем он принялся читать вслух:
Пятьдесят шесть. О мухах.
Разве могу осуждать мух за то, что ебутся? Однако когда на моей голове, злит. Так же и пидарасы. Когда в тихом уединении делают то, к чему лежат их души, кто возразит? Но они устраивают факельные шествия и приковывают себя к фонарям на набережной, дудят в дудки, бьют в барабаны и кричат, чтобы все знали про их нрав – что-де лупятся в очко и долбятся в жопу. Истинно, они хуже мух, ибо мухи только изредка согрешают на моей голове, пидарасы же изо дня в день пытаются совокупиться в самом ее центре. Мухи по недомыслию, пидарасы же хладнокровно и сознательно.
И через то постигаю, что пялить они хотят не друг друга, а всех, причем насильно, и взаимный содомус для них только предлог и повод.
Теперь вся казарма глядела на деревенского простака, а тот озадаченно хлопал глазами.
Предсказание было плохим. Самым плохим из всего возможного. Считалось, что получить от Маниту «пидараса» в гадании перед боем означает верную смерть. Можно было даже не обращать внимания на «муху», тоже не сулившую ничего хорошего.
Татуированный потомок военных продолжал тянуть вверх руку, и священник повернулся к нему. Повторилась процедура с палочками. Затем Хмыр показал зрителям столбец текста и прочел:
Сто восемь. О музыке.
Те, кто долго жил среди пидарасов, говорят, что они втайне стыдятся своего греха и стараются поразить всякими фокусами. Думают про себя так: «Да, я пидарас. Так уж вышло – что теперь делать… Но может быть, я гениальный пидарас! Вдруг я напишу удивительную музыку! Разве посмеют плохо говорить о гениальном музыканте…» И поэтому все время стараются придумать новую музыку, чтобы не стыдно было и дальше харить друг друга в дупло. И если б делали тихо, в специальном обитом пробкой месте, то всем было бы так же безразлично, как и то, что долбятся в сраку. Но их музыку приходится слушать каждый день, ибо заводят ее повсеместно. И потому не слышим ни ветра, ни моря, ни шороха листьев, ни пения птиц. А только один и тот же пустой и мертвый звук, которым хотят удивить, запуская его в небо под разными углами.
Бывает, правда, что у пидарасов ломается музыкальная установка. В такие минуты спеши слушать тишину.
Потомственный военный побледнел. И не просто лицом, а всем телом – так, что его татуировки, изображающие танковый бой на Оркской Славе, выделились с невероятной отчетливостью, до последней спастики на стягах. Но на его лице по-прежнему играла холодная улыбка – сказывалась военная кость.