Одиночество Новы - Соренсен Джессика. Страница 3

– Куинтон… – слышу я чей-то шепот, но не знаю чей. Я пытаюсь открыть глаза, но, кажется, они и так уже открыты, а я не вижу ничего, кроме темноты. Но, может быть, это и лучше, чем видеть то, что есть.

Глава 1

Веб-камера установлена идеально, смотрит мне прямо в лицо. Зеленый огонек на экране бешено мигает, словно не может дождаться, когда же я начну запись. Но я не знаю, что сказать и какой в этом вообще смысл, если не считать того, что это задание преподавателя по операторской съемке.

Вообще-то, задание было всему курсу, а скорее всего, всем его студентам: он сказал, что если мы действительно хотим снимать кино, то нужно практиковаться летом, даже тем, кто не записан на летние занятия. «Для настоящего оператора счастье – смотреть на мир альтернативным взглядом и записывать то, что сумел увидеть в непривычном свете». Эти слова он дословно процитировал из учебника – почти все преподаватели так делают, – но почему-то они запали мне в душу. Может быть, из-за того видео, которое Лэндон записал в последние секунды своей жизни, хотя я его так и не посмотрела. Не хотела, да и не могла. Я слишком боюсь того, что увижу – или не увижу.

Сначала я записалась на курс операторской съемки только потому, что слишком долго протянула с выбором дисциплин, и в моем наугад составленном списке не хватало еще одного факультатива. Я пока не выбрала специализацию, ярко выраженного интереса к какой-то области у меня нет, а свободные места оставались только на «Введении в видеодизайн» и на «Введении в театральное искусство». Когда снимаешь видео, можно, по крайней мере, спрятаться за объективом, а не стоять у всех на виду в то время, как тебя раздевают или оценивают. Снимая видео, я сама буду оценщицей. Однако неожиданно процесс мне понравился: оказалось, в том, чтобы смотреть на мир через линзу объектива, есть что-то неотразимо притягательное, как будто ты можешь взглянуть на него с точки зрения любого человека и увидеть в неожиданном свете. Вот я и решила сделать летом несколько видео – для развлечения, чтобы время убить, а если повезет, то еще и хоть что-то понять в жизни.

Я включаю «Jesus Christ» группы «Brand New» – пусть играет фоном. Скидываю с компьютерного кресла на пол стопку книг по психологии – расчищаю себе место. Эти книги я собирала целый год: пыталась разобраться в человеческой душе – в душе Лэндона. Но книги – всего лишь слова на страницах, а мне хотелось прочитать мысли, которые были у него в голове.

Я сажусь во вращающееся кресло и откашливаюсь. Я не накрашена, и солнце уже опускается за вершины гор, но я не хочу включать свет в спальне. Поэтому экран темный, и я кажусь какой-то тенью на заднем плане. Вот и отлично. Как раз это мне и нужно. Нажимаю на курсор, и зеленый огонек сменяется красным. Открываю рот, чтобы заговорить, но тут же цепенею. Никогда не любила сниматься ни на камеру, ни на фото. Я люблю быть за сценой, а теперь вот по доброй воле встаю в свет прожекторов, сама не знаю для чего. Могу только надеяться, что в конце концов пойму.

– Говорят, время лечит все раны, и, возможно, это правда. – Я не свожу глаз с экрана компьютера и вижу, как шевелятся мои губы. – Но что, если раны затянутся неправильно, как после удара ножом, когда от них остаются безобразные шрамы, или как сломанные кости – срастутся, но неровно. – Я бросаю взгляд на свою руку и, нахмурив брови, провожу пальцем по шраму, там, где кожа уже не гладкая. – Значит ли это, что они по-настоящему зажили? Или просто организм старается хоть как-то восстановить разрушенное… – Я умолкаю, считаю в обратном порядке с десяти до одного, собираюсь с мыслями. – Но что именно разрушено… во мне… в нем… Я не знаю, но, наверное, должна узнать… как-нибудь… но как, блин, как ты узнаешь, когда единственный человек, который знает, уже умер? – Я моргаю, а потом выключаю экран, и он чернеет.

Каждое утро для меня начинается с одного и того же ритуала. Я просыпаюсь и считаю, через сколько секунд солнце появится над вершинами холмов. Так я готовлюсь к новому дню, к которому вовсе не хочу готовиться, и привыкаю к мысли, что сегодня к череде дней, прожитых без Лэндона, прибавится еще один.

Но в это утро все немного иначе. Я дома, приехала из колледжа на первые летние каникулы, и солнце встает не над холмами Айдахо, а над высоченными горами Вайоминга, обступившими Мейпл-Гров, маленький городок, где я выросла. Из-за этой перемены мне трудно встать с постели – все непривычно, нарушен порядок, которого я придерживалась восемь месяцев подряд. А этот порядок помогал мне сохранить себя. До этого я была в жутком состоянии – неуравновешенная, неуправляемая. Не могла держать себя в руках. А так нельзя, иначе я опять окажусь на полу в ванной с бритвой в руке, чтобы вместе с кровью исторгнуть из себя все эти картины, что стоят перед глазами, и чувство утраты, и жгучее желание понять, почему Лэндон это сделал, что довело его до этого. Но ничего не получится, пока из вен не вытечет вся кровь до последней капли, а это мне, как оказалось, слабo. Может быть, потому-то я и чувствую себя до сих пор такой потерянной: смогла только дойти до края, но не смогла шагнуть вниз, как шагнул он.

Я уже неделю дома, и мама с отчимом следят за мной, как коршуны, словно ждут, что я опять сорвусь, хотя уже почти год прошел. Но теперь я держу себя в руках. Крепко держу.

Выбравшись из постели и приняв душ, я надеваю купальник, затем натягиваю поверх него летнее платье в цветочек, а на запястье застегиваю несколько кожаных браслетов. Затем плотно задергиваю занавески, чтобы дом Лэндона не маячил перед глазами, и сажусь за компьютерный стол записать коротенький клип.

Я нажимаю на кнопку записи, смотрю прямо на экран и делаю несколько размеренных вдохов.

– Итак, я тут думала над моей последней записью – она же первая – и пыталась понять, какой во всем этом смысл… если он вообще есть. – Я облокачиваюсь на стол и подаюсь ближе к экрану, вглядываюсь в свои голубые глаза. – Наверное, если смысл все-таки есть, то он в том, чтобы я открыла что-то новое. Может быть, в себе, а может быть, в нем… Мне кажется, я столько еще о нем не знаю… столько вопросов осталось без ответа. А может быть, я вернусь к этим записям и просмотрю их через много дней, когда все это будет уже далеко-далеко. Может быть, тогда я пойму, что на самом деле думаю о жизни, и наконец-то найду ответы на вопросы, которые не дают мне покоя каждый день, потому что сейчас я чувствую себя потерянной, как какая-нибудь дурацкая бутылка, плывущая по воде, мутная такая, из темного стекла. – Какое-то время я молчу, в раздумье барабаня пальцами по столу. – А может быть, я сумею мысленно вернуться назад и понять, почему он это сделал. – Я шумно вдыхаю и выдыхаю, пульс начинает стучать как бешеный. – А если это смотрит кто-то еще, кроме меня, то вам, наверное, хочется узнать, кто это – он, но я, кажется, не готова еще назвать его по имени. Надеюсь, что смогу потом. Когда-нибудь – в один прекрасный день, но кто знает… Может, я и тогда ничего не пойму и буду такой же потерянной, как сейчас.

На этом я обрываю запись и выключаю компьютер, сама не зная, сколько еще буду тянуть эту бессмысленную игру, это пустое времяпровождение. Отодвигаю стул и выхожу из комнаты. До конца коридора пятнадцать шагов, потом еще десять до стола. Все шаги размеренные, одинаковой длины. Если бы я сейчас снимала, отличное получилось бы видео, плавное, ровное, как по линейке.

– Доброе утро, красавица моя, – нараспев говорит мама, не переставая сновать по кухне – от плиты к холодильнику, затем к буфету. Она печет печенье, в кухне пахнет корицей и мускатным орехом. Мне это напоминает детство – как мы с папой сидели за столом и ждали, когда уже можно будет набить рты сладостью. Но его нет, вместо него теперь за столом сидит Дэниел, мой отчим. Он не ждет печенья. Он вообще терпеть не может сладкое, любит здоровую пищу, ест в основном что-то смахивающее на лошадиный корм.