Первые шаги (СИ) - Кузмичев Иван Иванович. Страница 52

-Я же говорил, надо было его вздернуть на первом суку и все!– сказал молодой человек рядом с командиром небольшого отряда.

-Кузьма, ты же знаешь, что он мне нужен, чтобы отцу отвезти!– хмуро сказал юноша, с неприязнью глядя на казака, мысль о казни булавинца с каждой секундой ему нравилась все больше и больше.

-Так может, тогда десяток бунтовщиков казним, тогда этот хлопчик разговориться?– предложил другой всадник, смотря в глаза казака.

-Не поможет, этот собачий выкормыш, других людей ни в грош не ставит! Ты посмотри на его харю!– ответил Кузя.

-Нет. Другие отвечать за него не будут, он один в ответ за себя. Остальных бунтовщиков отправим в Рязань под конвоем, там решим, что с ними делать, тем более что рабочие руки всегда нужны в хозяйстве,– ответил цесаревич.

-А что с ним делать?– спросил Илья, глядя на царевича.

-В тюрьму его, куда же еще, правда, сделайте так, что не сбежал,– ответил царевич с деланным безразличием.

Никто и не заметил как левая рука царевича, покоящаяся на шпаге, с силой сжала ее. На долю мгновения в глазах, вместо триумфа и радости полоснуло глубокой печалью…

*****

27 мая 1708 года от Р.Х.

Саратов.

Алексей Петрович.

Бывают минуты в жизни, когда кажется, что вся прожитая жизнь это бесцельно прожитые годы, и чем гениальнее и способней человек, тем чаще у него случаются такие «озарения». Для него нет времени и нет слова «завтра». Он всегда живет сегодняшним днем, в котором он творит и существует. Только отдаваясь целиком и полностью созданию чего-то нового, он может жить.

Бывает так, что люди смеются над таким человеком, оскорбляют и насмехаются над ним, стараются втоптать его талант в серую пучину обыденности. Они не могут видеть рядом с собой того, у кого есть этот божий дар, искра, которая, разгораясь, озаряет всех вокруг, вот только многие не хотят видеть этого сияния, предпочитая оставаться во мраке невежества и дикости…

Ночь. Как прекрасна, бывает ночь, когда сотни тысяч звезд мерцают на небосводе, окружая каждого человека своим светом. Тихий, едва уловимый ветерок гуляет по моему телу, словно спрашивает: «Пора! Что же ты? Скорей, пока не поздно…».

Нет, друг, не пора, я не могу, так же как и ты гулять по миру, отдаваясь своим желаниям. Не могу быть просто вольным человеком, нет, увы, теперь уже нет того Пестерева Ивана, как и нет прошлого Алексея Романова. В этом теле навсегда поселился новый дух…, а может душа, не знаю, но чувствую, как постепенно растворяюсь в окружающем мире, становясь одним целым с ним. Возможно, совсем скоро, я и не смогу отделить себя от него…

Я сидел в покоях какого-то отведенного мне дома в Саратове, дворцов здесь не было. Мысли гуляли где-то высоко в небесах, силясь отыскать оправдания своим вчерашним действиям, но так и не могли эти самые оправдания найти…

Цена неудачной осады Саратова для отряда булавинцев оказалось высокой – из двух с половиной тысяч бунтовщиков живыми остались чуть больше восьмисот, да и то чуть ли не половина из них оказалась плененными. Теперь можно спокойно говорить о том, что планы Булавина по отношению к Дону рухнули, а мечты о быстром марше на Москву, если такие были у него в голове, так и останутся мечтами, если конечно не случиться какого-нибудь непредвиденного катаклизма. Быть может потери могли бы и не быть столь фатальными, если бы удалось спастись одному из старшин, руководивших отрядом, но как оказалось ни один не смог покинуть поля боя со своими воинами. Один умер, сломав себе шею, второй оказался в наших руках, и теперь пребывал в местах не столь отдаленных, с переломанными ступнями. Возможность побега исключалась мной как данность, так что для этого требовалось перестраховаться, пускай и гестаповскими методами.

Но не это решение мучило меня, не давало спокойно уснуть, нет, не оно…

Наши солдаты отдыхали после сражения, пили и ели, кое-где пели песни и веселились. Пленные содержались не в тюрьмах, как это надо было бы, а в оборудованных под временные тюрьмы городских складах, сумевших вместить в себя столь большое количество народа. Перед тем как поместить более трех с половиной сотен пленных в эти деревянные коробки без окон, до всех пленных довели мое предупреждение. В нем коротко говорилось о том, что в случае побега, или не дай бог бунта, будут наказываться не те, кто все это заварил, а часть их же товарищей, случайно выбранных из общего числа. Метод Тимучина, больше известного как Чингисхан, по привитию дисциплины показался мне самым оптимальным, почему-то в голову закралась мысль о том, что смогу внушить бунтовщикам идею невозможности побега вообще. Глупец.

Я не думал, что мне придется претворять в жизнь свои обещания. Если бы хоть на секунду представил, что это возможно, то принял бы другие меры по содержанию булавинцев. Но как говорится, человек полагает, а господь располагает. При первой же мимолетной возможности, более полусотни казаков пытались разоружить солдат третьей роты пятого полка поставленных на охрану хлева, куда их всех заперли.

Все развивалось как по сценарию. Сначала кто-то из казаков претворяясь тяжело раненым попросил воды. Русский человек, до последнего надеется на лучшее, по сути, являясь простодушным и сопереживающим, при всем при этом исполняющим свои обязанности с прилежанием и должным старанием, которое порой становится излишним. Вот именно из-за последнего качества и получилось так, что, подумав, капрал, у которого под началом имелось чуть более трех десятков солдат стороживших ворота барака, решил, что ведро воды не будет очень большим отступление от приказа командования.

Печальный итог не заставил себя ждать, половина фузей успела сделать один залп, прежде чем солдат смяла орущая толпа высвободившихся казаков, намертво вцепившихся в свою единственную возможность спастись от царского правосудия. Хорошо еще, что три роты пехотинцев постоянно несли дежурство возле перекрытого места заточения булавинцев. Так что через полчаса криков и десятка убитых пленных, столь мимолетно приобретших свободу, ситуация нормализовалась и бунтовщики вновь сидели в хлеве, только теперь возле него постоянно дежурил капрал, со своим капральством, которые менялись каждые три часа. Из-за этого мини восстания третья рота потеряла одно капральство, оказавшееся на пути у казаков.

Как бы то ни было, не смотря на то, что побег не удался, пришлось отдать приказ об исполнении наказания…

Я стою рядом с третьей ротой пятого полка и смотрю, как из толпы пленных поочередно вытаскивают очередного «счастливчика». Полки построились рядом с местом проведения казни. Тут же, рядом стояли сбитые на скорую руку виселицы. Кто-то, из пленных не понимая, что происходит, начинает голосить, моля бога о милости, кто-то презрительно смотрит на солдат и офицеров, наверняка мечтая вогнать в их тела, вершок-другой стали…

Но это все было до того, как шеренги пятого полка расступились, и из его рядов вышли три сотни воинов, почти вплотную подошедших к непонимающим пленным. Приказ командира и фузеи замирают, чуть ли не в притык возле лиц булавинцев. Только полсотни солдат не стали поднимать своего оружия, закинув его на плечо и разбившись по парам, начали вытаскивать из толпы «случайных» пленных. Приказ вытаскивать казаков был дан более чем точный, за неисполнение оного солдата могли сурово наказать.

Закат окрасил потемневшие от времени стены ближайших домов, в алые цвета, словно предвещая грядущую расправу над бунтовщиками. Минута, и первые десять человек, забились в конвульсиях, на дранных грязных штанах, проступили сырые пятна, начавшие опускаться к ногам…

Хриплые стоны улетали в небо, возвещая о том, что первая партия осужденных отправилась на встречу к хранителю небесных Врат.

Мольбы, стоны, крики, ругань – я все это слышал, как будто находился далеко от всего этого, словно кто-то персонально для меня сделал звук тише. Стоял и смотрел, как по камням мостовой волокут к виселицам новую партию приговоренных казаков. А ведь они стали ими из-за собственной дурости, приняв участие в этом безнадежном для них предприятии.