Сторож брату своему - Медведевич Ксения Павловна. Страница 13

Разбойник сплюнул сквозь щербину и проткнул сабейца черным холодным взглядом:

– А ты, случаем, не агент ли барида?.. Мы их здесь не жалуем, хе-хе…

Садун невозмутимо отозвался:

– Я знаю людей, которые полагают принца аль-Мамуна достойным властителем. Такие люди дадут тебе за голову Зубейдиного мальчишки все, что захочет твоя душа, о Джавед.

Парс звучно сербнул чаем. И хихикнул:

– Да-аа… А потом эти люди распнут меня на стене города за убийство халифа, хе-хе…

И вдруг выплеснул жирную жижу и тихо проговорил:

– У меня полно дел, хмырек. Скажи мне что-нибудь важное и полезное, иначе тебя отведут вон к тем несчастным.

У ближайшего камня сидели связанные пленники – четверо мужчин, подросток и женщина. Они жались друг к другу и дрожали. Чуть в стороне расположился один из Джаведовых айяров: время от времени он дергал за веревку, спутывавшую шеи несчастных, – и те с жалобным стоном падали друг на друга и хрипели.

Шайка Джаведа собирала с купцов не только деньги. За сквозной проход в степи караванщики отдавали раба. Неважно, какого пола и возраста. Хочешь пройти через скалы – отдай человека. Местные в Фейсале все знали и не возражали – притерпелись. Парс орудовал на плоскогорье давно, лет десять с лишним. С тех пор как в скалах появился аждахак. Купцы провозили товары через Мухсин – а Джавед собирал дань и оставлял змею жертвы. Чудовище питалось теми, кого приводил парс, и не трогало караваны. Говорили, что наместник Фейсалы, Шамс ибн Микал, на праздниках сажал Джаведа по правую руку от себя – как человека, благодаря которому торговля процвела и расширилась, несмотря на ужасающие обстоятельства последних лет.

Садун запахнул поплотнее абу и как ни в чем не бывало отозвался:

– Закрой свой глупый рот, о Джавед. Тронешь меня или моих – и тебя повесят на стене города рядом с наместником, покрывающим твои шашни.

Парс медленно положил ладонь на рукоять джамбии.

– Не дури, – скривился сабеец. – У моего доверенного посредника в Фейсале лежит некий документ, в котором подробно описано, где и у кого ты хранишь деньги. Я даже знаю, что пару десятков кувшинов с золотом ты зарыл здесь, на Мухсине. Если я не вернусь, этот документ отдадут… – тут сабеец ласково улыбнулся и с удовольствием отхлебнул горячего чаю, – …отдадут Стражу. Ты ведь знаешь, за чем пожаловал на Мухсин эмир верующих, правда, Джавед? Он приехал будить Тарика, да… Как ты думаешь, понравится нерегилю то, что ты делаешь вот уже десять лет?.. Говорят, Тарик любит порядок, очень любит. А вешать нарушающих порядок он любит еще больше…

С лица разбойника сполз цвет – даже в отблесках костра видно было, как посерела кожа. Пальцы на рукояти разжались, и парс стал судорожно вытирать вспотевшую ладонь о полу драного халата.

Ибн Айяш удовлетворенно кивнул – так-то, мол, лучше.

И тихо спросил:

– Сколько их?

Джавед прищурился:

– Кого?

– Аждахаков, дурень.

Парс скривился:

– Двое. Один сидит, как всегда, в пещере. Далеко не вылазит, старый стал, неповоротливый.

– Зачем же кормишь?

– Пять лет назад поветрие было, мор прошел, караваны не ходили, люди не ходили, так он вылез. Обожрал пригород.

– А потом сам ушел? – тонко улыбнулся Садун.

– Деревца в ленточках видел? После того дела стоят. Пятьдесят душ ему отдали. К столбам привязали – вдоль дороги и в скалах. Он и пополз – от человека к человеку. Столбы наместник убрать велел, чтоб глаза не мозолили. А деревца в память тех невинных жертв высадили – люди чтят мучеников, молятся, ленты и бубенцы вешают.

– Похвальное благочестие, – сверкнул глазами Садун.

– Фейсала – город огнепоклонников. Тайных, конечно, кому охота джизью платить, – фыркнул парс. – Ну а те, что в мечети и вправду молятся, помалкивают.

– Чтоб соседи к столбам не вывели? – усмехнулся сабеец.

Разбойник показал гнилые зубы в ухмылке: мол, правильно понимаешь.

А потом посерьезнел и сказал:

– Из тех шестерых, – Джавед кивнул в сторону дрожащих под ветром жертв, – взрослых мужчин и бабу к пещере отведем. А мальчишку отдам второму змею. Тот маленький, жрет нечасто.

– Маленький, говоришь… – пробормотал сабеец, пощипывая бороду. – Маленький…

И вдруг встрепенулся:

– А близко он? Этот второй?

– Близко, – скрипнул зубами Джавед. – Халифский караван прошел – он следом пополз. И до сих пор ворочается по камням, голодный и злой. Тут рядом как раз святое деревце стоит. К нему и отведем. Чтоб, значит, все по обычаю было.

– Покажешь мне, – твердо сказал Садун.

– Что покажу? – вздрогнул парс.

– Как оно все делается, – усмехнулся сабеец.

Разбойник цокнул языком и хлопнул по коленям – мол, что ж, как хочешь, человек из столицы.

Караван аль-Амина, следующий день

…Утро здесь походило на вечер, а в полдень становилось лишь незначительно светлее и теплее. Караван уходил вглубь плато, ветер крепчал. Мухаммад давно потерял представление о сторонах света и, спроси его, где кибла, он бы не ответил. Гул и свист усиливались к вечеру, а к утру опадали, словно воздух обессилевал и отчаивался в своем прибое.

Ученики шейха Джунайда вычисляли направление киблы по мудреной ханьской штуке, коробочке с какой-то странной начинкой. В предутренних сумерках рассвет терялся, и Мухаммаду давно казалось, что солнце встает каждый раз с разных сторон. Еще он велел говорить ему, какой сегодня день от начала путешествия – потому что начал терять счет дням. Сегодня по пробуждении аль-Амину сказали, что восьмой.

Его тень, совсем тонкая и прозрачная, ложилась куда-то совсем не в ту сторону от молитвенного коврика.

– О Всевышний, Единый сущий, Милостивый и Справедливый, создавший небо и землю…

Похоже, и сегодня небо не прояснится. Хотя ему говорили, что на Мухсине другой погоды не бывает. Серые, похожие друг на друга тягучие дни – и непрестанно бьющий о камень, сводящий с ума ветер.

Впрочем, неправда. В скалах Мухсина было на что посмотреть – собственно, сами скалы. За сотни, а может, и тысячи лет секущий камни ветер превратил их в странный, болезненный инвентарь кривых подобий живых существ. Посмотришь на скалу – фу ты, да это ж собака лежит, положив толстолобую голову на лапы. А чуть двинешься на пару шагов в сторону – да ничего подобного, груда камней. Показывали Мухаммаду и корабли, и дворцы, и лодки-таййары, и льва, и даже змея-аждахака…

Вздыхая и сворачивая молитвенный коврик, аль-Амин оглянулся, ища глазами единственное свое утешение в этом мертвом скальном море – юного ханетту, подарок наместника Фейсалы.

Маслено блестя глазами, хитрый парс приговаривал: «Пусть этот цветок красоты скрасит повелителю – да буду я жертвой за тебя, о мой халиф! – томительные дни путешествия».

Воистину, подаренный наместником юный невольник оказался сущим сокровищем: гибкий, изящный, с гладкой, почти безволосой смуглой кожей. Мальчик почти не говорил на ашшари и был, конечно, неверным, не знающим истины – караван привел его из Ханатты буквально накануне. Но аль-Амину его язык нужен был совсем не для разговоров. А уж со своим делом Джамиль – так решил назвать красавчика халиф – справлялся выше всяких похвал.

Во время молитвы юный ханетта почтительно отдалялся от ашшаритов, и теперь аль-Амин пытался высмотреть стройный силуэт в полосатом, туго перепоясанном халате. Даже ватная зимняя одежда не могла скрыть тростниковой гибкости тела, и улыбка Джамиля кружила голову не хуже вина. Кавсара аль-Амин – в наказание, пусть помучается в опале – оставил в столице. Гулямов его отговорили брать на Мухсин: «мой повелитель, их красота поблекнет от трудностей путешествия». Так что ханетта заменял ему и вино, и роскошь нежных прикосновений во влажном летнем воздухе, когда с Тиджра налетает прохладный бриз, и далеко-далеко на таййарах перекликаются лодочники, и с чаши, только что извлеченной из насыпанного в поднос льда, стекает морозная капля…