Сторож брату своему - Медведевич Ксения Павловна. Страница 21

Еще бы тебе не разливаться соловьем, снова зло усмехнулся аль-Амин.

Философ, поэт, филолог, грамматист, критик и писатель Муса ибн Дурайд служил могущественному парсидскому клану Бану Микал и получал жалованье как учитель сына наместника. Так что ибн Дурайд, как говорится, выльет на бороду аль-Амина целую меру мускуса – и все за деньги хитрюги-парса, правящего Фейсалой. Конечно, старый лизоблюд не станет привлекать внимание эмира верующих к тому, что некоторые его подданные время от времени забывают, что они теперь ашшаритам братья по вере. Зато очень хорошо помнят, как ашшариты вторглись в их земли, на остриях копий принеся веру во Всевышнего и его посланника, заставив местных вельмож и простолюдинов либо принять истину, либо получить печать на затылок и платить подушный налог зиммия.

– Кругом одни огнепоклонники… – мрачно пробормотал аль-Амин.

– Воистину твой язык, о мой халиф, сообщает лишь истину! – вдруг воодушевился грамматист. – В сердце парсы – язычники, и поклоняются колдунам и неверным! Вчера вечером в город вступил нерегиль халифа Аммара – и что же? Его встречали от самых скал, с огнями в руках! Осыпали розовыми лепестками, подносили для благословения детей, стелили под копыта коня одежды! Орали всю ночь до утра, не давая твоему преданному рабу сомкнуть глаз! Можно подумать, нерегиль – эмир или халиф! Как они смели воздавать ему царские почести? Или Тарик не раб из рабов эмира верующих?

Аль-Амин почувствовал прилив удушающей, дикой злости. Вот как, значит. Царские почести. И ликующая толпа. Которую ведь никто силком не сгонял – сами вышли! Почему? За что они любят это жуткое существо? Тарик убил дракона, рассказал ибн Дурайд. Ну да, убил дракона! А что, он, аль-Амин, мало делает для подданных? Он жизнью рисковал, чтобы нерегиля разбудить, между прочим! Убил бы Тарик дракона, если бы не он, аль-Амин? Нет! Так почему же его никто не выходит встречать от самых скал?!

Неожиданно свело живот – скверная здешняя вода после плохо прожаренной баранины давала себя знать. Натянув узду, халиф остановил верблюда и палкой заставил опуститься на колени. Тот, поревывая, лег посреди тропы.

Аль-Амин отошел на пару шагов, спустил штаны и присел облегчиться. Мучаясь газами, он задрал лицо к небу: уже окончательно стемнело, в серой ветреной мгле над головой посвистывало, качались сухие лохмы полыни на краю скального выступа.

Наконец все получилось. Забираясь обратно в плетеную корзину носилок, Мухаммад почувствовал знакомое першение в горле, в груди заворочалось и заскреблось. Он сухо раскашлялся, но отхаркнуться не смог. Аль-Амин продолжил упрямо перхать – пока не почувствовал в гортани выбитый изнутри комок слизи. Сплюнув за край плетеной стенки, он пихнул верблюда, чтобы тот поднялся. Вздымающаяся на вихлястые конечности скотина тряхнула кеджав. Аль-Амин прикрыл глаза, борясь с накатившим головокружением и тошнотой. Какой же отвратительный здесь климат…

…Когда позванивание колоколец и шарканье ног стихло далеко впереди, из незаметного глазу прохода – да что там прохода, щелки, змее впору – вынырнули две закутанные в серое фигуры. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что вовсе и не в серое, а в желтое.

Тот, что был поменьше и потоньше, поманил своего спутника к сухому отнорку под нависшей скалой. И показал на оставленное аль-Амином:

– Вот, господин! Он сидел здесь!

Садун ибн Айяш – а это был, конечно же, он – присел над испражнениями халифа и поднес к ним свет небольшой масляной лампы. Сидел он довольно долго, не обращая внимания на невыносимое зловоние. Наконец, сабеец поднялся, придерживая рукав.

И сказал:

– Это оставил человек, одной ногой уже стоящий в царстве смерти. Радуйся, дитя мое. Звезды благоприятствуют нашему делу.

Приближение халифского каравана произвело невыносимый грохот и шум: принялись бить в большие барабаны-табл, которыми обычно созывали верующих на молитву, а помимо барабанов заколотили еще и в литавры. Со стен надсадно ревели трубы, медный звон и низкий гул таблов долбились в уши, а где-то в лабиринте городских улиц заливалась зурна и мелкой дробью рассыпалась дойра.

Придерживая чалму, аль-Амин попытался разглядеть расцвеченные ханьскими фонариками арки – верблюд мерно колыхался под ним, словно бы баюкая седока, и это хоть как-то успокаивало среди мерзкого шума. У него опять разболелась голова, и бьющий по слуху грохот литавр терзал затягиваемые жаркой паутиной глаза.

Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту – захлебывался высокий голос зурны.

– …Малик-аль-малика!.. Царь царей! – ревела сбившаяся вдоль обочины толпа.

Лицемеры. Знаю я, кому вы это орали не далее чем вчера вечером…

– Дорогу халифу! – орали стражники, то и дело отвешивая удары толстыми палками.

Толпа раздавалась в стороны, уступая, казалось, не ударам, а рассекающему ее, как корабль килем рассекает море, верблюду. Верблюд поревывал и пытался запрокинуть голову – орущие люди его пугали, и невольники то и дело повисали на узде.

– Царь царей!.. Да благословит тебя Всевышний! О царь царей!

Льстивые ублюдки, на брюхе готовы ползать за любую подачку…

Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту – гуу! гуу! Это снова заревели с высоты стен буги. Глаза закрывались от невыносимой головной боли.

Над аль-Амином вдруг сомкнулась холодная глухая тьма – шлеп, топ, топ, шур-шур-шур, слышалось лишь, как идут верблюды и цокают мулы да шаркают ногами усталые люди. Караван вошел под арки надвратных башен. Впереди загрохотало – это подтягивали решетку на выходе из черного коридора. Выныривая все в тот же дикий ор и грохот, аль-Амин попытался разлепить измученные глаза.

Во дворе пылали высокие костры, на них жарили угольно-черные бараньи туши с жалобно распяленными ногами. Тысячи глоток – люди облепили даже уходящие на стены лестницы – орали приветствия. В упрямой темноте – ее не могли разогнать даже факелы, сотни, сотни факелов, ламп, качающихся под ветром длинных шестов с горящей паклей на навершии, – рвалось вверх и гудело пламя. Огонь. Огонь был везде – бился в железных чашах на треногах, посверкивал в драгоценных тканях.

В голове что-то разорвалось и дернуло в стороны. Затылок вдруг свело болью – и перед глазами погасло.

– …О мой повелитель! О горе нам, горе!.. О мой халиф!..

– Скорее, скорее, врача, скорее, он потерял сознание!.. Госпожа! Госпожа!

Мухаммад открыл глаза – и ничего не увидел. В открытых глазах было совершенно темно.

– Ааа… – сипло выдавил он из сведенного ужасом горла.

Он что, ослеп?! Нет, нет, не может быть… Аль-Амин крепко зажмурился. Снова открыл глаза – ффуух… По изнанке века ползали какие-то тонкие волосины, все плыло – но он видел. Видел. Ффуухх…

– Где Садун? Где лекарь? – зло прошипел над ухом женский голос.

Видимо, супруга наместника – у парсов женщины вели себя гораздо свободнее, чем позволяли приличия…

Ей ответили – торопливым пуганым шепотком. Свистящая ярость в голосе госпожи Мариды скребла слух, как ноготь – шершавую поверхность камня:

– Найти этого сабейца – немедленно… А не то…

Шепоток испарился.

Откуда-то потянуло влажной землей и тиной. Он что, в саду? В глазах заболело от ярких красок потолочной росписи. Аль-Амин понял, что мутная тошнота, с которой он безуспешно борется последние несколько мгновений, – это на самом деле все та же головная боль. Теперь дергало между ушами, словно в голове, как казненному преступнику, из уха в ухо протянули веревку. И подвесили среди этих шепотков, тихих разговоров, трелей птиц и невыносимой красноты там, вверху, на штукатурке свода…

…Шагов он не услышал. Но понял, что кто-то подошел совсем близко, – по насторожившейся тишине вокруг. Зашелестело, зашуршало, дохнуло странным каким-то, предгрозовым запахом. Очень свежим.

– Не нужно открывать глаза.

Это ему мягко посоветовал новый голос – тоже странный. Какой-то… неживой. Звякающий, как металлическая пластина панциря. Но очень твердый – как у Джунайдовых мюридов, подумалось аль-Амину. Такого голоса хотелось слушаться.