Проигравший из-за любви - Брэддон Мэри Элизабет. Страница 19

— Респектабельная молодая персона, я полагаю? Я не могу представить себе, чтобы моя Луиза изображала особу не совсем хорошего поведения.

— О, бабушка, — сказала Лу, пожимая плечами, — какое отношение это имеет к картине! Можно подумать, что тот, кто увидит картину, узнает меня!

— Есть многие на Войси-стрит, кто узнает тебя, — ответила бабушка несколько напыщенно.

Уолтер слишком устал, и был несколько не готов к тому, чтобы отстаивать безупречную репутацию Ламии, и поэтому сказал, что эта мифическая особа вряд ли как-то соотносится с законами современного общества и что вообще те люди, которые будут платить шиллинги за просмотр картины, вряд ли будут интересоваться ее моральным обликом.

— В этом что-то есть, — ответила миссис Гарнер. — Я много читала в своей жизни, но нигде не встречала упоминания о вашей Ламии.

Таким образом, после еще одного замечания мистера Гарнера как главы семьи, миссис Гарнер выразила желание увидеть завтра художника с его холстами и красками, начинающего работать над портретом. Луиза в этот момент выглядела несколько угрюмой, свернувшись в большом кресле, и, по-видимому, мало интересовалась происходящим.

Глава 7

После того чудного обеда на Фитсрой-сквер, где познакомились мистер Лейбэн и доктор Олливент, последний появлялся там все чаще, чтобы увидеть своих старых друзей. Причем он делал это не только в короткие мгновения своего досуга, но и тогда, когда он мог бы читать свои книги; как будто что-то тянуло его в дом мистера Чемни. Миссис Олливент понимала, что драгоценные послеобеденные часы, которые она обычно проводила с сыном, ускользают от нее по довольно странной причине, связанной с обещанием Гуттберта быть у Чемни. Она сильно переживала эту утрату. Ведь эти послеобеденные беседы тэт-а-тэт были самым драгоценным временем в ее жизни. Неважно было даже то, что в эти минуты он мог быть молчаливым, погруженным в свои мысли, смотрящим на пылающий в камине огонь и совсем не слушающим то, о чем она говорит. Он был для нее целым миром. Смотреть на его задумчивое лицо и думать: «Этот великий человек — мой сын» — было для нее самым важным в жизни. А теперь сын ускользал от нее, послеобеденный час их бесед сократился до получаса, вечерами, которые он раньше проводил дома, доктор садился за книги и усердно работал для того, чтобы выкроить время для своих визитов на Фитсрой-сквер.

— Что-то мне не верится, что общество мистера Чемни так привлекательно для тебя, Гуттберт, — сказала миссис Олливент в один из вечеров, когда доктор зашел к ней извиниться за отсутствие его в гостиной из-за того, чтобы сейчас же отправиться к обеденному столу на Фитсрой-сквер. — Кажется, он очень добрый мужчина, но никак не интеллектуальный, я даже могу предположить, что он несколько глуповат по сравнению с тобой.

Доктор вдруг покраснел на какое-то мгновение, как будто пораженный в самое сердце; очевидно, ему стало неловко за свое такое сильное желание поскорее покинуть дом.

— Я хожу к нему не только для компании, — сказал он, глядя задумчиво на огонь, как человек, который жил только внутри себя, обращая внимание на внутренний, мир больше, чем на внешний. — Я хожу туда, потому что Чемни рад меня видеть. Он несчастный человек, у него нет друзей в Англии, и он, должно быть, чувствует себя без меня, как та корова в шотландской поговорке.

— У него есть компания дочери и тот молодой человек, на которого он имеет такие надежды.

— Молодой человек может говорить только о картинах и петь дуэтом с Флорой — весьма неинтересные развлечения для Чемни. Кроме того, мои визиты носят профессиональный характер.

— Неужели он так болен?

Доктор Олливент пожал плечами.

— Конечно, он очень нездоров и у него нет шансов поправиться. Конец может наступить в любой момент, поэтому я хочу сделать все, чтобы предотвратить это.

— Я не могу обвинять тебя за это, Гуттберт, и не буду сердиться за твое беспокойство о Чемни, несмотря на то, что оно часто приводит к твоему отсутствию дома. Возможно, я даже ревновала тебя к этой молодой девушке. Она прекрасная девушка и я люблю ее очень, как ты, вероятно, заметил. Но я хотела бы, чтобы твоя жена была лучше, если ты вообще женишься.

«Лучше? Насколько лучше?» — удивленно подумал он. Что могло быть лучше, чем молодость, свежесть, невинность? Уж во всяком случае не блеск и великолепие, сопровождающие красоту.

— Я вообще не собираюсь жениться, моя дорогая мама, — ответил он задумчиво. — Да и вряд ли Флоре могут прийти в голову такие мысли. В ее глазах я старый холостяк. Спокойной ночи, мама. И умоляю, не засиживайся допоздна из-за меня. Когда я вернусь, то поднимусь к себе в комнату и почитаю.

Так, отдавая все время дружбе и науке, доктор Олливент несколько утратил свои сыновние привычки.

Для людей, знакомых с ним, трудно было определить, что же является той причиной, которая притягивала его на Фитсрой-сквер. Он не особенно любил музыку или живопись, в то время как именно эти виды искусства составляли основную тему разговоров в присутствии Уолтера Лейбэна. А последний был очень частым гостем в доме Чемни. Доктор с величайшим терпением слушал Моцарта и Россини, Верди и Доницетти, будучи едва ли способным отличить музыку одного от другого. Он наблюдал за двумя фигурами у фортепьяно так же, как это было при первой его встрече с художником. Помогал Флоре и с рисованием, занятия по которому проходили под руководством мистера Лейбэна. В частности, доктор исправлял ошибки в изображении рук и ног, а также показывал, как в соответствии с законами анатомии могут располагаться эти части тела. Можно было предположить, что это достаточно нудное занятие для мужчины, которому могли бы открыться двери настоящего профессионального общества, если бы он пожелал этого.

Для доктора стало почти привычкой появляться на Фитсрой-сквер два или три раза в неделю, и за это время Флора удивительно близко с ним познакомилась. При этом у нее не возникало того почтительного благоговения, которое обычно имеет место у молодой романтичной женщины по отношению к более старшему и интеллектуальному мужчине. Гуттберт Олливент имел возможность приходить к Чемни тогда, когда ему пожелается, и каждый раз Флора встречала его с большой радостью. Пусть беседы доктора были на скучные профессиональные темы, девушка никогда не показывала своей скуки и безразличия при этом. Он понял это и был очарован таким поведением Флоры. Знал доктор и то, что ее сердце имеет и другие чувства. Те легкие и быстрые шаги по лестнице вызывали прилив крови к лицу девушки, а внезапное объявление о приходе молодого художника заставляло ее сиять подобно солнечному свету над садом. Доктор видел и даже наблюдал за этим, убеждая себя в том, что это интересует его всего лишь с точки зрения изучения характеров. Он смотрел на проявление такой симпатии с высоты своего возраста, и если не мог радостно относиться к такому повороту событий, то, по крайней мере, воспринимал, это вполне доброжелательно.

Снова и снова он убеждал себя в том, что происходящее развивается в его интересах. Пусть Марк Чемни отдаст свою дочь за этого недалекого молодого художника перед тем как умрет, и тогда вся ответственность спадет с его, доктора, плеч. Конечно, он может продолжать оставаться ее опекуном и заботиться о ее благосостоянии, чего не сделает этот беззаботный молодой человек, который, промотав свое состояние, вздумает еще взяться за ее. Но, по-видимому, она, представляющая собой прекрасный цветок, который, казалось, распустился для того, чтобы увянуть, совсем не нуждалась в заботе. И для него опекунство было настолько чуждым делом, что его отсутствие принесло бы ему облегчение. Да, пожалуй, для него будет несомненная выгода в том, чтобы эта любовная история завершилась прекрасным концом.

Но стоило взглянуть на происходящие события и с другой стороны. Если бедный Чемни, над которым уже нависла рука судьбы, умрет, не выразив своей воли по поводу свадьбы дочери, умрет до того, как эта влюбленность молодых людей перерастет в более серьезные чувства, умрет до того, как сердце Флоры будет всецело принадлежать этому пустому художнику, — что тогда? Он станет ее опекуном. Он будет ее покровителем сейчас и потом. Его обязанностью будет советовать, запрещать даже тогда, когда ей захочется подурачиться. Она сможет войти в его дом как приемная дочь. Доктор мог представить себе, как ее присутствие сможет оживить его скучный дом, даже подумал о том, что это будет весьма и весьма неплохо для домашней жизни. Прекрасное молодое лицо, улыбающееся ему через стол, или приятный голос, звучащий вечером. Ему совсем необязательно должна была нравиться музыка для того, чтобы он полюбил ее пение. Даже если бы она пряла, то звук веретена показался бы ему мелодией. Доктор думал о том, как бы он мог улучшить ее образование, которое было весьма посредственным, расширить ее кругозор. Ведь его старая любовь к поэзии, присутствовавшая в детских мечтах и переживаниях и оттесненная сейчас наукой, могла ожить в этой «золотой осени» его жизни. Как странно было для него смотреть на милое лицо Флоры и думать о ее возможном будущем — либо она станет жить под его опекой, либо будет женой Уолтера Лейбэна. Медленно и незаметно это новое и необычное чувство вторгалось в его жизнь, изменяло спокойный ход его мыслей и, конечно, должно было отвлекать от главной цели его существования — той размеренной погони в науке, которая должна была привести его к определенному величию. К счастью, его душевных сил вполне хватало для того, чтобы поддержать в себе обе жизни — одну, скрытую, центром которой была девушка, и другую жизнь, где он мог заниматься своими профессиональными интересами.