Император Николай II. Жизнь, Любовь, Бессмертие - Плеханов Сергей Николаевич. Страница 21
Тобольск до революции 1917 года
Кто попадет сегодня в Тобольск, сможет представить себе, что видела в окна царская семья, если будет смотреть сквозь сложенный трубкой кулак на старинные строения на горе. Этот вид сохраняет издалека относительную первозданность. Если же мы оглянемся вокруг, то заметим полуразрушенные церкви с растущими под куполами сорными деревьями, обветшавшие дома, разбитые улицы. Надо сделать большое усилие над собой, чтобы представить себе, что находишься в былой столице Сибири, в городе, славном культурными традициями и богомольностью народа.
Николай II с дочерьми Ольгой, Анастасией и Татьяной в Тобольске зимой 1917 года
До Тобольска к тому времени, когда в город прибыла семья Романовых, еще не успела докатиться пропагандистская волна, поднятая левыми партиями, а на вчерашних венценосцев народ взирал без злобы, даже с известной симпатией. Крестьяне в окрестностях города были крепкие – не чета той голытьбе, что толклась по улицам столиц в замызганных шинелях и вовсе не спешила к земле, в деревню. Царская семья сразу ощутила эту человечную, патриархальную атмосферу. Записи в дневнике императора сделались более обстоятельными, теперь он как бы остановился передохнуть на неведомом пути и задумался. А может быть, просто перестал так опасаться возможных соглядатаев, как в Царском Селе?..
Император Николай II со своими детьми в конце апреля 1918 г. в Тобольске. Это последняя семейная фотография
Вести из далекого Питера приходили одна другой тревожнее. После неудачного выступления генерала Корнилова, пытавшегося навести порядок в стране, обессилевшей от ежедневных словопрений политиканов и разгула хулиганствующих «сынов народа», процесс распада власти пошел еще быстрее. Керенский самочинно провозгласил Россию республикой, хотя вопрос о форме правления должно было решить Учредительное собрание – чего хотел добиться такой игрой в слова вчерашний адвокат? Те, на кого был рассчитан этот жест, жаждали вовсе не демократии, их заветной мечтой было посчитаться с «чистой публикой».
Один из современников писал, оценивая Временное правительство: «Присяжный поверенный Керенский сам себя назначил «Верховным Главнокомандующим»; на место Керенского уселся помощник присяжного поверенного Крыленко; врач Шингарев сделался сначала «министром продовольствия», а затем «министром финансов», а его помощником был врач по женским болезням».
Разве такие люди могли в годину величайших испытаний спасти Россию? Но они оказались достаточно коварны, чтобы помешать действительно сильным личностями выполнить эту задачу. Их страх перед Корниловым был сильнее, чем страх перед разбушевавшейся улицей, и, опираясь на сочувствие последней, говоруны не дали настоящим мужчинам использовать последний исторический шанс.
Когда 17 ноября в Тобольск с большим опозданием пришли газеты с известиями об октябрьских событиях в Петрограде, Николай II с горечью записал в дневнике: «Гораздо хуже и позорнее событий смутного времени». Точность диагноза и глубина исторического зрения бесподобные. Иным профессорам пришлось добираться до этой истины целые годы.
Николай II с наследником в ссылке пилят дрова
Прошло всего несколько дней, и поток информации, поступавшей в Тобольск, превратился в тоненький ручеек – уже на второй день после переворота Ленин и его подручные ввели жесточайшую цензуру и закрыли неугодные им газеты и журналы. Но и того, что можно было понять из сообщений большевистских и родственных им изданий, оказывалось достаточно – Россия стремительно погружалась в бездну.
Уже через несколько дней новые властители, отрабатывая миллионы Вильгельма, вступили в сепаратные переговоры с немцами. То, что еще год назад приписывали царю, беззастенчиво проделывали теперь на глазах у всего мира. «Что это – глупость или измена?» – выкрикивал в преддверии Февраля Милюков. «Измена!» – радостно вторила ему Дума. Теперь изменники въявь сидели в царских покоях. Если Керенский приноровился спать на кровати Александра III, то Ленин с Троцким залезли в душу русского народа, в священный Кремль.
По условиям Брестского мира, подписанного большевиками, Россия потеряла 26 % своей территории, 27 % пригодной к возделыванию земли, 26 % железнодорожной сети, 33 % текстильной промышленности, 73 % железоделательной и сталелитейной промышленности, 75 % угольных шахт.
В Германии выпущены броские плакаты, извещавшие об «освободительной миссии» немцев – схематическое изображение карты России было рассечено красными трещинами, на отколовшихся частях империи стояли названия новых стран: Эстония, Латвия, Литва, Украина… Получившие «независимость» из рук оккупантов и их кремлевских ставленников не ссылались тогда на волеизъявление народа…
В конце восьмидесятых годов ушедшего века привелось мне побывать в немецком городке Заснице, расположенном на острове Рюген. Отсюда, от конечной станции железной дороги, отправляются паромы в Швецию. Точно так же происходила переправа через Балтику весной 1917-го, когда социал-демократический вождь Ульянов и его сподвижники (Зиновьев-Апфельбаум, Розенблюм, Гоберман и т. п.) прибыли в Засниц в опломбированном вагоне. Немцы знали, что делали, пропуская во вражескую страну через свою территорию группу лиц, жаждущих развернуть подрывную пропаганду в тылу. В память услуг, оказанных ими, вагон, в котором проехали через рейх «борцы за дело рабочего класса», встал в Заснице на вечную стоянку. В мой приезд возле него развевались знамена СССР и ГДР. Не знаю, что висит на флагштоках теперь. Но по справедливости националистические правительства Прибалтики и других окраинных образований должны послать в Засниц и свои знамена – им самое место возле вагона, в котором проехал когда-то щедрый раздаватель «независимостей» и «суверенитетов».
Николай II в ссылке
Николай Александрович Романов, всего год назад бывший руководителем крупнейшей страны мира, теперь с ужасом наблюдал, как растаскивают по частям государство, создававшееся тысячу лет – из них триста лет его прямыми предками. Семья Романовых начинала «собирание земли» из небольшого слабого царства, едва пережившего Смуту и трепетавшего польских и татарских набегов, а оставила Россию протянувшейся через весь континент Евразии. Триста лет строительства и один год подлости и предательства уравновесились на весах истории. Неужели народ, который был так любим последним из романовского царского рода, оказался недостоин этой любви?..
Мучительные вопросы, на которые не было ответа, заставляли Николая II искать этот ответ в книгах русских классиков. Никогда он не читал столько русских прозаиков, как в тот год – революционные романы Тургенева и антиреволюционные Лескова, 4-й том «Войны и мира», содержащий рассуждения о философии истории и русской душе, трилогию Мережковского об Антихристе, действовавшем и в России, романы Всеволода Соловьева о масонах, мистико-политическое сочинение Сергея Нилуса «Близ есть при дверех», выпущенное в январе 1917 и почти полностью уничтоженное по приказу Временного правительства.
И все сильнее зреет убеждение экс-императора, что России предначертано свыше пройти через пучину бед. Нет, не русский народ он винит – он видит, какие силы тьмы объединились во имя сокрушения христианского государства. Царственная супруга во всем разделяет его настроение, она укрепляет дух детей и близких. Поэтому в доме нет уныния, несмотря на лавину самых чудовищных слухов, будоражащих окрестное население. У Романовых не опустились руки – продолжаются интенсивные учебные занятия Алексея, дочери рукодельничают, помогают отцу в расчистке дорожек от снега, в пилке дров. Все вместе разучивают пьесы и разыгрывают их на импровизированной сцене. А когда из города приходит священник, как всегда, истово предстоят перед Богом на молебнах по случаю семейных, государственных и церковных памятных дней. «С веселием и радостию», подобно первохристианским святым, встречают они удары судьбы. Ни один из наследовавших Романовым властителей России не обладал такой силой духа перед лицом грозящих бед. Страницы дневника низложенного монарха поражают прежде всего непоколебимой ясностью и внутренним достоинством. Ни одного ругательного эпитета, ни одного бранного слова! Стоит сравнить эти записи с дневником Ивана Бунина, который от яростного неприятия самодержавия перешел в те дни к столь же исступленной ненависти к новым властителям – даже в наше время бесцензурной вседозволенности редактору-составителю приходится обозначать отточием непечатные выпады всегда невозмутимого стилиста. В те дни, когда Николай Александрович сдержанно, но емко прокомментировал большевистский переворот, Бунин записал: