Орудия в чехлах - Чукреев Ванцетти Иванович. Страница 1

Чукреев Ванцетти Иванович

Орудия в чехлах

1

Майским воскресным днём 194… года по глухой тенистой аллее загородного парка шли два военных моряка, два брата. Лицо младшего ещё не потеряло той ранней юношеской свежести, когда овал щёк мягок и округл почти по-детски, но глаза уже смотрят строго, и этой строгостью проникается весь облик мужающего юноши. Он шёл, гордо подняв голову, ступая шагом твёрдым, почти торжественным. Чувствовалось, что ему нравится так идти. Ленточки бескозырки, чуть трепетавшие за его спиной, и синий воротничок, который иногда слабо всколыхивался от ветерка, и белая рубашка, так плотно облегавшая мускулистую грудь, что полосы тельняшки просвечивали через полотно, и значок «Отличный комендор» — все это очень шло к его лицу, к его фигуре, к его шагу. И он знал это. Знал, что красив, знал, что морская форма и военная выправка подчёркивают его красоту, и шёл гордый, даже немножко надменный.

На погончиках младшего лежала одна лычка — старший матрос, на плечах брата — три золотые полоски: старшина первой статьи.

Старшина шёл шагом неторопливым и даже с ленцой, той походкой, которую называют: вразвалочку. И хотя он был ростом ниже, шире в плечах и грузнее, ступал реже, однако от младшего не отставал. Так тяжёлый корабль, подчас замыкающий большой походный ордер, не отстаёт от быстрых эсминцев, потому что он флагман строя, а остальные приноравливаются к его ходу. Отвернувшись чуть в сторону и иногда кося взглядом на брата, старшина улыбался сдержанно и снисходительно, улыбкой и всем своим видом показывая, что ему кажется забавной такая парадная торжественность на этой глухой, безлюдной аллее.

Но тот не замечал ни «развалочки», ни улыбок старшины, он лишь чуть улыбался одними уголками глаз, когда старшина, завидев идущего навстречу офицера, разом преображался, ступал бодро и чётко.

Стояла жара. Та особенная приморская жара, которая растворена в самом воздухе, влажном и тяжёлом, от которой нельзя скрыться даже в тени. И только море в эти часы могло дать людям отдых. Из-за деревьев тихо, но непрерывно, как с далёкого птичьего базара, доносился разноголосый шум: говор, хлопки мячей, всплески бросавшихся с вышек пловцов и ещё десятки других звуков, неясных, приглушённых расстоянием и жарой.

— И скоро мы придём? — спросил старшина: улыбка на его лице стала ещё ехиднее.

— Придём, — ответил старший матрос, и в голосе его проскользнуло плохо скрываемое волнение.

Старшина услышал это волнение, хотел сказать что-то саркастическое, хотел рассмеяться, но вдруг стал строгим, даже поправил ремень и зашагал шагом твёрдым, сильным, выдававшим в нём старого, заматерелого служаку.

Из боковой аллеи показался высокий и несколько грузный мужчина, одетый в тёмные морские брюки и лёгкую, с расстёгнутым воротом рубашку. За руку он вёл девочку лет пяти-шести, беленькую, одетую в платьице ярко-красного цвета. Скорее почувствовав, чем увидев, что навстречу идут, мужчина поправил на плече приспустившийся ворот рубахи, застегнул его на нижнюю пуговицу.

— Балда, — сказал старшина брату, когда мужчина прошёл. — Хотя бы подтянулся немного. Шагает, как гусь.

— Как умею…

— Балда ты, — ещё раз сердито, с напором повторил старшина. — Адмирал проходил, а ты…

Старший матрос остановился и повернулся назад.

— Адмирал… — На лице его была растерянность. — Как, командующий? Я знаю командующего.

— Знаешь ты. — Старшина снова заложил руки за спину и двинулся вперёд своим переваливающимся шажком. — Ты ещё только форму знаешь. Гусь… Так скоро мы придём?

Вопрос этот рассердил младшего.

— А можешь не ходить. Тебя же не тянут.

— Ну, ладно, ладно…

— Да не ладно, а вот тебе курсовой. — Старший матрос махнул на тропинку, уходившую под прямым углом от аллеи. — Право на борт — и попутного ветра!

Старшина не ответил, но, пройдя шагов десять, сказал:

— Нет, посмотреть обязательно надо. Наверное, какая-нибудь с косичками. Да ещё бантик, как у котёнка.

— Ну, знаешь! — Молодой резко повернул голову. — Я тебя ещё раз… я сколько раз просил. — Он запнулся, стал подбирать слова. Он даже чуть покраснел.

— Виноват, виноват, — сказал старшина, сильнее отворачиваясь в сторону. — Ценю твои высокие чувства. Небось ещё ни разу не целовал?

— А в ухо не хочешь? — Молодой остановился, гневно сверкнул глазами.

Старшина, пройдя шагов пять, стал закуривать. На лице его опять была прежняя улыбка, с ехидцей, и чем больше ехидства было в ней, тем старательнее он прятал свои глаза от брата.

— Ты говоришь: чувства! А почему ты прячешь фотокарточку своей… доярки? — почти выкрикнул младший последнее слово, выкрикнул вызывающе, резко. — Почему?

Старшина повернулся. Серые глаза его недобро сощурились, тяжёлые морщинки пробежали к вискам.

— Молокосос, — сказал он тихо. — Салага. Студент… Чистоплюй ты, — сказал он уже мягче. — Доярки!.. Смотри-ка, какая белая кость за моей спиной выросла… Хотел бы я…

На перекрёстке за кустами акации стояла девушка. Она только что подошла сюда и, не застав на месте никого, оглядывалась удивлённо и обиженно.

— Ясно, — сказал шёпотом старшина, и прежняя саркастическая улыбка вернулась на его лицо. — Десятиклассница. Малолетних смущаешь.

Брат схватил его сзади за шею и хотел пригнуть к земле, но тот вырвался.

— Тихо ты! — И, видя, что младший сделал шаг, чтобы выйти из-за куста, схватил его за руку. — Погоди. — С лица его начала исчезать улыбка. — Я с тобой не пойду. Не буду мешать, В другой раз… Давай. — Он протянул свою руку, взял руку брата, положил её в свои ладони. — Счастливо… Наверное, увидимся не скоро. Брат повернулся к нему. Повернулся резко.

— Что, в море? — Голос его чуть дрогнул. — Надолго?

Старшина не ответил, отвернулся и крепко пожал своими сухими мозолистыми ладонями длинные красивые пальцы брата. Он любил эти пальцы. Ещё с тех далёких годов любил, когда с братишкой приходилось играть в ладушки, в козу — в самые первые детские игры.

— Ну, давай. Бывай… — Снял бескозырку, обмахнулся ей. — А духота какая. А!

Младший опустил руки. И лицо его, минуту назад гордое, даже немножко надменное, стало растерянным, виноватым. Он почувствовал вдруг, что сегодняшняя грубоватость брата не та, обычная, добродушная и знакомая, к которой он уже привык. Нет, сегодняшняя… Как он не мог понять…

— Иван, — сказал он тихо и взял старшего за рукав форменки. — Ты бы не уходил. Слушай, пойдём с нами. Пойдём вместе купаться.

— Ну ладно, ладно. — Старшина отодвинулся в сторону. — Зачем вместе? Вам вдвоём веселее будет. Ты давай. Торопись, выгребай туда. А то, смотри, твоя сбежит. — Он замолк, вглядываясь в редкую зелень куста. — А всё-таки хорошая девочка.

— Погоди. — Младший ещё крепче захватил пальцами рукав форменки.

— Ну ладно, ладно. — Грубоватым движением старший высвободил рукав из пальцев брата. — В другой раз. А я пойду, где-нибудь пивка раздобуду. Ты давай… Давай, Андрейка.

Он глубоко надвинул бескозырку, будто навстречу дул сильный ветер, и зашагал прочь.

2

Порт прятался среди невысоких скалистых холмов. Их голые вершины поднимались над тесными кварталами домов, а на востоке уходили куда-то в сторону, и там город разбегался улицами по-деревенски просторными, зеленевшими придорожной травой и садами.

Солнце клонилось к закату. Оно висело над холмистой грядой, теснившей город с запада. Дома и портовые склады у самой подошвы сливались с тёмным фоном каменной громады, пропадали в темноте. И только окна домов, отражая светлую гладь бухты, светились и сверкали, как будто через них и сквозь каменную толщу виделось западное небо.

Андрей вышел из кубрика, поднялся наверх, прошёл к носовой орудийной башне, своей родной башне, где около правого орудия его боевое место, и, прислонившись коленями к волнолому — невысокой стальной полосе, полукругом ограждавшей низ орудийной установки от ударов волн, — стал просто смотреть на море, воздух и город.