Любимая мартышка дома Тан - Чэнь Мастер. Страница 32

В этот момент мне показалось, что в глазах его мелькает не что иное, как страх. Но этого уж никак не могло быть, ему не с чего бояться сына того человека, который много лет назад подарил ему шанс начать нормальную жизнь. Это было давно, шансом он воспользовался в полной мере…

– Когда ты в последний раз вставал на колени? – осведомился я.– Ну, разве только в столице. Но не здесь, в твоём пограничном царстве.

– В столице, в столице, – подтвердил он, продолжая рассматривать меня. – Перед моей приёмной матушкой, например. Ой! – тут он картинно зажал рот, округлив глаза. – Мне не следует упоминать о ней в твоём присутствии! Кстати, если она мне -матушка… то ты, значит, кто? Наверное, дядюшка! Нет, не дядюшка, а – страшно сказать…

Свита молчала. То ли не понимала ни слова, то ли, наоборот, слишком хорошо понимала. Бог Небесный, неужели слава о моих любовных подвигах проникла и сюда?

Мне вместо этого следовало подумать: а как вообще полководец получает сведения обо всём, что происходит в столице? Но тогда, списав странную реакцию великого воина на его очевидно нетрезвую голову, я начал размышлять лишь о том, что на месте дикой ночной стычки на краю империи встретились два любовника гуйфэй Ян – прежний и нынешний, и один говорит другому именно об этом.

Человек, известный ныне империи и миру как Ань Лушань, лет тридцать назад носил совсем другое имя. То был мальчишка, оказавшийся фактически сиротой, бродяжничавший по славным городам Согда. Он попался раза два на воровстве, побывал в тюрьме. Семья его, замешанная в очередном кровавом перевороте при дворе западных тюрок, скрылась к тому времени на востоке, в империи, а будущий полководец отстал от родителей – как ему казалось, навсегда. И несколько месяцев мой отец по какому-то стечению обстоятельств откармливал его и платил ему жалованье конюха, пока не переправил поближе к родителям. Где молодой человек и попал в императорскую армию, причём в такие места, дальше которых не посылают,– вот в эти самые, на холодные и пустынные границы северо-востока.

Я еле его замечал в те далёкие самаркандские годы: конюх и конюх. Пока не произошла занятная история: взбесившийся жеребец вдруг пошёл прямо на меня, крутя бешеными красными глазами.

И некий юноша повис на его узде, закрыл меня телом.

Только потом, после многих лет выучки в шелкоторговле, у меня мелькнула мысль: когда какой-то человек оказывается в нужном месте в нужное время, то есть шанс, что он знал заранее и место, и время. Взбесить жеребца так же нетрудно, как и успокоить его… А спасти жизнь сыну хозяина – идея, хорошая во всех отношениях.

Мы почти подружились. И то, что мой отец помог потом конюху добраться до родителей, произошло в немалой степени благодаря тому жеребцу с поднятыми над моей головой копытами.

С тех пор мы с этим человеком не виделись много лет, пока совсем недавно не столкнулись лицом к лицу в имперской столице. Ему назвали моё имя.

– Я помню это имя, я буду его помнить всегда, – торопливо проговорил тогда полководец, вглядываясь в моё лицо, а свита тащила его от меня буквально силой.

Тащила потому, что человек, победивший киданей в трёх больших битвах (и битый ими в двух других), торопился на приём к императору, который пытался примирить двух своих лучших полководцев, двух великих тюрок – Ань Лушаня и Гэшу Ханя.

Но царственный Гэшу назвал Аня варваром и лисицей и, недовольный, уехал в свою ставку на западе, в Ланьчжоу, к своим виноделам, сотням музыкантов и гарцующих цирковых наездников.

А Ань Лушань через несколько лет – то есть совсем недавно – столкнулся с новым врагом, первым министром империи Ян Гочжуном.

Я перебирал в уме все подробности этой странной истории. Да, кончилась она хорошо: усыпанный наградами и с тридцатью двумя подписанными императором приказами о генеральских званиях для лучших из своих пограничников, Ань Лушань вернулся в Фэньян.

Потому что к этому моменту цзедуши трёх северо-восточных пограничных округов – Пинлу, Хэдуна и Фэньяна – уже в течение нескольких лет был приёмным сыном императора и его возлюбленной гуйфэй Ян.

Сестра смягчила сердце брата-премьера и околдовала своего повелителя, угрюмо ворчали коренные ханьцы, опасавшиеся, впрочем, слишком громко ругать тюрок, полутюрок и других инородцев, – им могли бы напомнить, кем были сам император и прочие принцы Ли из дома Тан.

В тот год прекрасной гуйфэй Ян только-только исполнилось тридцать лет, и нетрудно представить, каким сладким и озорным огнём горело её тело, когда она устроила только что усыновлённому грозному воину знаменитую на всю империю сцену «купания новорождённого».

Громадная жирная туша голого полководца выплеснула из установленной перед императором бочки большую часть воды. «Да что ж у тебя там такое, в этом громадном животе?» – с некоторым уважением вопросил владыка. «Большое красное сердце, переполненное преданностью вашему величеству»,– отрапортовал тот, отплёвываясь.

Церемония купания под дикий хохот двора и вынос завёрнутого в полотна голого героя в дворцовые аллеи на всеобщее обозрение не понравились чанъаньской публике. Это слишком напоминало прежние времена – грубые развлечения эпохи Тай-цзуна, который, как говорят, после хорошей выпивки колесил по женским аллеям дворца на тачке, запряжённой овцами. Идея была в том, что он собирался посетить ту из трёх тысяч своих наложниц, к которой привели бы его сами овцы. А дамы изобретательно посыпали пороги солью. Причём по прошествии времени в соли оказались все пороги, что ставило овец в сложное положение.

В нашу эпоху великих поэтов во главе с вдохновенным пьяницей Ли Бо, в век утончённой моды на западный шёлк, в пору обретающих популярность южных живописцев с их размытыми туманными пейзажами таскать по аллеям дворца жирных генералов и ронять их, только что вымытых, в песок было не лучшей идеей.

И ещё меньше нравились столичной толпе слухи о том, что купание во дворце было не последним случаем, когда госпожа Ян лицезрела горы мускулов и жира героя битв на холодном северо-востоке. Имели место, как считается, и другие, более интимные их встречи, хотя в последнее время слухи об этом как-то поутихли.

Итак, мы с этим человеком, делившие когда-то в течение нескольких месяцев кров в далёком Самарканде в те далёкие годы, после этого разделили, один за другим, ложе самой прекрасной и знаменитой женщины империи? Допустим.

Но всё это совершенно не объясняло страха и смущения, которые бились в его глазах тогда, среди ночи, между разгорячённых и нетрезвых всадников. Как и его странное предложение встать передо мной на колени. Да, полководец хорошо знал, кем стал сегодня глава дома Маниаха. Но и сам он за это время стал кое-чем не хуже. При чём здесь его колени?

И… что-то ведь было ещё. Было уже на следующее утро, когда я пришёл в его кишащую пограничниками резиденцию и издалека услышал, как полководец буквально ревёт, раздавая направо и налево ругательства на очень плохом ханьском, сносном тюрскском и ещё каком-то неизвестном мне языке.

Да, да, увидев меня вновь, он… помрачнел и притих. И спросил меня угрюмо (что вполне, впрочем, естественно для человека, который провёл половину ночи за вином, а другую – в седле):

– Да, братец, итак, ты приехал. И как мне это следует понимать?

Очень странные слова, если оценить их трезво.

– Войлок,– отвечал я. – Я же торговец, как ты знаешь.

– Ну, конечно войлок, – без малейшего удивления покивал он и вдруг как-то успокоился, вздохнул и расплылся в улыбке. И именно с этого момента стал…

Стал другим. Самим собой.

Я был готов поклясться, что первый вопрос его был искренним, что он не понимал, зачем я приехал, – и даже как бы страшился моего появления. Отчего? Только по той причине, что я сменил его в роли фаворита госпожи Ян? Но в таком случае, услышав мой ответ про войлок – да нет же, просто слово «войлок»,– с какой стати он начал улыбаться и радоваться?

Но это было не всё. Дальше я достал из-за пазухи тот самый документ от господина Чжоу и вручил его секретарю, а тот с почтением отнёс полководцу. Который начал шевелить губами, разбирая знаки на свитке.