Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Науменко Вячеслав Григорьевич. Страница 83

Не доходя до кровавых следов, я увидел офицера НКВД, вышедшего из бомбоубежища с папкой бумаг в руке. Он потянулся от сна или бессония, посмотрел вокруг, наверное, сразу заметил кровавые следы, крикнул в бомбоубежище, оттуда выскочили два красноармейца; он что-то им сказал и указал на кровавые следы… Красноармейцы стали быстро топтать их ногами, а на дорогу горстями насыпали землю и ногами растирали ее. Сомнений больше не было! Мои предположения подтвердились! Из-под земли не были слышны выстрелы. Я быстро сделал круг, вернулся в свой барак и сообщил друзьям о своем открытии… Там исчез монах, которого называли Гришей, казак с вырезанными погонами и много невинных людей, убитых палачами.

… На следующий день утром я вышел из барака. Меня встретил старший барака номер восемь громадный грузин. У него были все кавказцы: черкесы, кабардинцы, чеченцы и немного осетин. Увидев меня, он поздоровался и сказал:

— Пойдем, узнаем, когда наша очередь отправки.

Мне было противно это слово слышать, но что я мог ответить?

— Пойдем, посмотрим, что нам скажут.

Не доходя до входных ворот, встретили какого-то офицера с папкой в руках. Грузин его знал — это был главный энкавэдист и он, не поздоровавшись, спросил:

— Товарищ начальник! Когда нас будут отправлять? Офицер свирепо посмотрел на него и злорадно захрипел:

— А, ты спешишь! Пойдем, я тебя отправлю!

Грузин в испуге за ним последовал и больше не вернулся в барак. Вещи его разделили между собой нацмены. Я вернулся, сообщил ожидавшим ответа, что случилось, и сказал:

— Кто хочет быстро уехать, пусть идет сам узнавать. Я больше не пойду. Но вот в один прекрасный день явились долгожданные гости — шесть

человек писарей и начали заполнять такие же бланки, как и раньше. Окончив, они запечатали их и сверх упаковки написали: «Отправляется в очередь. Старший группы — товарищ Н. И. Безкаравайный».

Через два-три дня нас вывели из лагеря в огороженное проволокой место. Здесь должен был быть произведен тщательный обыск, и после — отправка на железную дорогу, грузиться. Стояли на этом месте день, или два — вроде карантина. Такой был порядок. Давали мало воды.

Ночью нас вызвали, выстроили, произвели обыск и хотели отправить грузиться в вагоны, но после решили отложить до утра. Ночью неважно спалось. Разные мысли тревожили уставший организм. Лелеяли надежду на международную комиссию на румыно-советской границе. Это была единственная надежда на спасение, но мы боялись, что нас могут не допустить до этой комиссии, а иным путем, тайно отправят в союз. В такой полудремоте нас застало утро.

К полудню нас отправили на железную дорогу, и началась погрузка. Обыкновенные товарные вагоны, окна обтятунуты колючей проволокой, одна дверь заколочена наглухо. Внизу прорезано отверстие, сантиметров двадцать-двадцать пять, и приколочена полукруглая жесть на шестьдесят градусов. Это служило парашею, но нужно было уметь оправляться стоя и разрешалось оправляться только при движении поезда. Рядом стояла ржавая железная бочка для питьевой воды. В вагоне помещалось 54–56 человек, и дверь запиралась на замок. На площадке каждого вагона было устроено приспособление для двух человек охраны с ручными пулеметами или автоматами. Когда поезд останавливался, охрана слезала и становилась по обе стороны вагона.

Самое скверное было ночью, когда охранники большими деревянными молотками стучали по всему вагону, проверяя, не отбита ли доска для побега. Это делалось на каждой остановке. Иногда состав останавливался несколько раз в течение ночи и проверяющие со смехом и со всею силою били по вагонам, а из-за тесноты люди спали полусидя, опершись на стенку вагона и удар молотка приходился кому в голову, кому в спину. Поднимался стон и проклятия, а снаружи самодовольная охрана заливалась дурацким смехом.

Подогнали и нас к вагонам.

— Старший, залезай и размещай людей!

Я полез в вагон, занял один угол и начал размещать людей, как сельдей в бочонке. Все сели плотно, опираясь спиной в стенки вагона, но многие не помещались у стенок и пришлось им сидеть в середине вагона, почти на ногах у других. В углу рядом со мной поместились эмигранты, псаломщик с двумя сыновьями и другие. Получать продукты, распределять их, разговаривать с начальником охраны, должен был каждый старший.

28 июня 1945 года мы выехали из Граца. Ехали ночью, и первая остановка была в Будапеште. Переехали через вновь поправленный мост, стали на запасном пути в числе составов, отправляемых на советскую границу. Увидев один из составов и что было в них нагружено, мне стало стыдно за этих советских мерзавцев. Такой хлам они везли, что даже цыгане не взяли бы его: старые, проржавевшие жестяные печки и трубы наполняли целый состав. Наш вагон возмущался и смеялся над трофеями Советского Союза.

Вторая наша остановка была в Румынии, не помню название города. Там старшие ходили получать по мешку хлеба. Кормили сносно. Варили галушки с американскими мясными консервами. Была в изобилии питьевая вода. Обращение пограничного НКВД, которое нас сопровождало, можно сказать, было сносное, хотя начальник его и был еврей.

Третья остановка была в Плоешти. Румынское население относилось к нам сочувственно. Мы объясняли им мимикой, что везут нас на верную смерть, а румыны нас утешали, что этого не будет. Вечером мы выехали на румыно-советскую границу.

Отсюда начинались наши страдания и издевательство над нами с переходом во власть внутреннего НКВД.

На румыно-советскую границу нас привезли утром, через четыре-пять дней после посадки в Граце. Был здесь громадный лагерь. Нас сгрузили и провели на огромный плац, выстроили в колонну по пятьдесят человек в шеренге, на два шага дистанции одна от другой. Против нас выстроились в три шеренги военнопленные немцы, тоже по пятьдесят человек в каждой, на такой же дистанции одна от другой. Какой-то энкавэдист нам объяснил:

— Первая шеренга подойдет к третьей, вторая ко второй и третья к первой. Ваши друзья произведут у вас обыск. Три шеренги шагом марш!

Я с первой шеренгой подошел к немцам. Мы сняли вещи и немцы, ис полняя приказ победителей, приступили к обыску. Развязав ранец, я предложил немцу искать то, что ему приказано. Немец сделал вид, что роется в вещах, и спросил у меня по-немецки, есть ли у меня нож, вилка или еще что-либо металлическое, которым можно причинить смерть. Я ему ответил, что все отобрали англичане при передаче, а после неоднократно делались обыски и брали не только металл, а все что им нравилось.

— Камрад! — спросил немец, — а как они к вам относятся?

— Пока ничего, — ответил я, — а привезут на родину, там будет плохо.

— Слушай, друг! — спросил я, — здесь есть международная комиссия?

— Ничего нет, — ответил немец. — Мы сами не знаем, что будет с нами. Говорят и нас отправят в Союз. Мы этого боимся.

Раздалась команда: «Кончено, продолжай!» Мы поднялись и пошли дальше.

Здесь шеренги перестроили по десять человек. Проходя, шеренга получала один хлеб и ведро недоваренного, сырого, в воде гороха. Пройдя, мы остановились на поле кушать — это был обед. Горох выбросили — невозможно было его раскусить, а хлеб съели. Обед, если так можно назвать кусок темного хлеба, мы скоро закончили и нас повели на дезинфекцию. У дезинфекционной камеры у нас отобрали вещи и внесли их в камеру, а нас отвели рядом, в баню.

Здесь стояли немцы с машинками и стригли всех всюду, где только были волосы. Я было заупрямился, но немцы настояли, говоря, что такой приказ и «если одного пропустим, то нас взгреют — здесь не шутят!» Остригли меня всего, и я направился в баню. Это был огромный сарай, посредине стояло громадное корыто, а сверху корыта водопроводные трубы, вода холодная, мыло вроде мази — купайся, как хочешь! Обмыли лицо и руки и выходим в другую дверь на улицу голыми. У двери два немца поливают какою-то жидкостью головы проходящих. Как раз передо мной одному неудачно полили, жидкость попала в глаза, он завопил. Немцы в испуге бросили жидкость и начали водой промывать ему глаза.