Эскадра его высочества - Барон Алексей Владимирович. Страница 6

Пьяных, всех до единого, в кучи сволокли. И на посмещише, и так, чтоб женам удобно распознавать было.

Серьезные мужичины, кто в силе да в летах подходящих, те плотно пообедав, слегка вздремнув, потом еще и закусив, потянулись на луга, что у Лодейной слободы. Степенно, чинно, благообразно, с надвое расчесанными бородищами, бородами и бороденками. Уж у кого что имелось, то и выставляли, не стеснялись. А чего там? Муж, он ведь не только волосатостью важен. Борода хоть женщин и приманивает, да только сама по себе и не кормит, и не ублажает. Не удерживает, одним словом.

Со старейшинами следовали, с дудками да иконами родовыми. Каждая слобода своими проулками жаловала, с прочими до поры не перемешивалась. Шли, ручьями стекаясь к Водопьяновым воротам.

А меж толпами, шлепая по непросохшим лужам, носилось лихое мальчишье племя. Тут уж все были одинаковы. Дразнились, подзадоривали, ссорились, советы подавали старшим, — куда там!

Но через ворота малолеток не пускали. Покуда борода не выросла — не ерепенься, поперед батьки не лезь. Успеешь еще! Уж это — успеешь.

Взрослых стрельцы опытным глазом окидывали. По стародедовскому обычаю совали руку кому за пазуху, кому — за голенище, у иных что изо ртов даже вынимали. Карманы выворачивали, ремни с бляхами срывали. И росла у ног полковника куча свинчаток, засапожных ножиков да кастетов. Успевших через край хватить, всяких там буйных да особо заполошных, коих все наперечет знали, так тех лошадьми теснили, поелику прежде всего в драке голова нужна. Потом уж кулачищи.

Надрывались бирючи:

— Эй, мурмазей, водки не пей! Шибче глазей, лежачего не бей, ниже пояса не смей! Ножищам воли не давать, с копыт свалился — не вставать!

А по городской стене, на скамеечках от Водопьяновой башни до самой Колдыбель-крепости, уже зрители рассаживались.

Высоки стены Мурома, хорошо с них видно, далеко. Если хотеть, да уметь немного. Потому на стену и послы иноземные пожаловали. Вроде бы не слишком одобряли забаву диковатую, но всё ж своим присутствием уважили традицию, почет выказывали.

— Странный все же спорт — тузить друг друга кулаками, — качал головой барон фон Обенаус, посланник курфюрста.

— Кулаками-то получше, чем саблями, — отвечал сизый эмиров посол, уже не пьяный, однако еще и не трезвый. Но, видать, знал, о чем говорил, — изрядный шрам пересекал щеку почтенного марусима.

— Какая несдержанность, — морщил нос альбанский лорд Чарминг. — Не понимаю, почему вместо этого в футбол не сыграть?

Марусим высморкался в шелковый платочек.

— Футбол? А чем он лучше, ваш футбол?

— Красивая игра.

— В Альбанисе своеобразные представления о красоте, — все еще сморкаясь, возразил марусим. — Два десятка здоровенных нукеров бегают по траве в одних набедренных повязках…

Тут оба чрезвычайных посла погрузились в спор о красоте, привлекая здравомыслящего померанского барона в качестве третейского судьи. К ним, усмехаясь, прислушивались бояре муромские. Иногда вставляли замечания. Один лишь проконшесс ордена Сострадариев, известный обрат Гийо, помалкивал. Замышлял он что-то, прикидывал, глазами своими туманными рассматривал не столько кулаканцев под стеной, сколько то, что было подальше.

А подальше, в Лодейной Заводи, стояли на якорях фрегат из Пресветлой Покаяны да курфюрстов корвет из кригсмарине. Стояли в готовности немедленно продырявить друг друга десятками орудий. Но не дырявили, время не пришло. Да и нельзя в нейтральном-то порту.

Еще дальше к югу, за лесами и озерами, у самых истоков Теклы-реки, начинаясь от горных границ зловещего Ящерленда, лежал тоже не к добру разбогатевший, неверный и недружелюбный Поммерн, владение окайников-курфюрстов. Как раз над ним висело жаркое полуденное светило. И ничего, не обрушивалось, — совершенно очевидное свидетельство непостижимости и Помыслов, и Дел Его.

Не стоит даже пытаться постичь Помыслы Пресветлого. Страшно это обернулось для земных предков более восьми столетий назад. Их, возгордившихся своими науками, изъял Просветитель из привычной жизни, лишил всего и швырнул на дикую тогда планету Терранис. Без привычных машин, без механических слуг, без чудодейственных омолаживающих лекарств. И даже без одежд, то есть совершенно голых.

Для чего? Тут нет сомнений. Чтоб опомнились, чтоб осознали, кто они на самом-то деле. Страшно получилось. Зато поучительно. Для всех, кто дает себе труд мало-мальски поразмыслить.

Увы, курфюрсты померанские к таковым не относились. Слепцы! Вышли из повиновения и базилевсу-императору, и ордену Сострадариев… Уж третье их поколение упрямо топало к тем самым граблям, на которые наступили гордые, куда более могущественные прародители. Добро, если б коронованные окайники только собой рисковали! Те грабли, если наступить еще раз, хлопнут по лбу отнюдь не один только Поммерн. Да так хлопнут, что никому мало не покажется. Хвала святому Корзину, хвала люминесценцию Роберу, хвала всему ордену Сострадариев, есть еще способы образумить окайников! С его, проконшесса Гийо, скромной помощью…

Об этом думалось Чрезвычайному и Полномочному посланнику Пресветлой Покаяны на стене муромской. Он даже верил в то, что думал.

А под стеной луга наполнялись народом.

Острословы с обеих сторон уже вовсю сыпали насмешками да обзывательствами. Мужики закатывали рукава, подпрыгивали, распоясывались, толкали друг друга, проверяя, кто как на ногах держится.

Мало-помалу выстраивались две стенки — левый, служивый да ремесленный берег против правого, купеческого. Как и во все времена прадедовские, стали, подравнялись, распоясались, начали выкликать охотников побиться один на один.

— Диакон, а диакон, ты где? Пошто прячешься, диакон?

Агафоний, диакон церкви Святого Наказательного Перенесения, недоуменно ворочал косматой головищей:

— Ты, что ли, Свиристелушко? Мелковат, братец, не примечу я тебя, хо-хо!

— А ты лучше примечай, — недобро улыбаясь, посоветовал Стоеросов. — Целее будешь.

— Про себя заботай, — презрительно отвечал Агафоний. — Покончу я тебя нонче, Свиристелка, так и знай. Сильно надоел!

Оба медленно двинулись навстречу друг другу — высоченный и косматый диакон против стриженного под горшок широченного купчины. И замолкли две стенки, два берега, ожидая схватки признанных предводителей, стародавних недругов.

Выше, на городской стене, тоже сошлись два закадычных противника Покаянский посол спросил померанского:

— И на кого ставите, ваше превосходительство? Я готов поручиться пятьюдесятью цехинами за диакона.

Посланник курфюрста не смог скрыть удивления при столь грубой провокации. На кого бы он не поставил, — на левый берег, где сосредоточилась административная власть Тихона, или на правый, которому принадлежала большая часть муромских денег, он совершил бы непростительную дипломатическую ошибку.

— Быть может, я плохо знаю Предание, святой отец, но мне сдается, что азартные игры есть грех, — сказал Обенаус. — Поправьте, если ошибаюсь.

Проконшесс Гийо сощурился.

— Вопрос не так прост, как может показаться.

— Разве? В чем же сложность? — удивился барон.

Проконшесс огляделся, нет ли кого рядом лишнего, и вдруг сказал:

— С удовольствием побеседую с вами, сын мой.

— Вот как? И когда?

— Сегодня вечером. В восемь вас устроит?

Померанский посол улыбнулся одними глазами.

— Дайте прийти в себя, ваша просветленность. Я не удостоивался подобной чести с тех пор, как вручил вам ноту протеста.

Гийо поморщился.

— Ноту? Какую ноту?

— Ноту на действия флота базилевса-императора у мыса Мекар.

— Ах да, да.

— Надеюсь, вы читали?

— А как же, как же. Что-то там такое было… сердитое.

— Тем не менее ответа я так и не получил.

— Терпение, сын мой. Ибо в Предании, о котором вы только что упоминали, прямо сказано: всему свой срок.