Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович. Страница 110

— Ну что? — спросил Юрий.

— Нонче отплываем,— ответил, хмурясь, Неша. Он избегал смотреть князю в глаза и нервно покашливал.

— Один я остаюсь,— сказал Юрий.

Неша молча кивнул.

— С петухом вот,— усмехнулся князь.

Неша взглянул на петуха и снова опустил голову. По щеке его прокатилась и застряла в бороде слезинка.

— Ехал бы и ты со мной, князь.

— Куды ехать-то? Изгой я. Нет у меня ни своей земли, ни родины.

— Поклонился бы дядьке. Глядишь, и помиловал...

— Дядьке не поклонюсь,— твердо ответил Юрий.

— В родной бы земле погребли...

— Земля везде пухом.

Неша вздохнул и встал, сминая шапку в руке.

— Прости меня, князь, ежели что не так. Остался бы я с тобой, да сердце исходит тоской.

— Чего уж там,— кивнул Юрий.— Ступай.

И, тяжко выпрямившись, поплелся по лестнице в дом. Глядя вслед ему, Неша перекрестил князя:

— Прости ему, боже, все его прегрешения.

Надел шапку, одернул кафтан и вышел на улицу.

2

Летний полдень поднимал над болотами густые испарения.

Святослав сошел с коня и сел на поваленное дерево. Его подташнивало, слегка кружилась голова. Князь расстегнул воротник рубахи, обнажил поросшую седыми волосами грудь.

Это был второй приступ. Первый раз ему стало плохо, когда еще только выехали из Карачева. Тогда обеспокоенный Кочкарь настоял на том, чтобы князь вернулся. И он вернулся и три дня отлеживался в избе у распахнутого окна.

Лекарей в Карачеве не было, врачевала его бабка, и то ли от ее травок, то ли от свежего воздуха князю стало легче, и он велел седлать коней. Кочкарь противился, но Святослав был упрям, и воевода уступил ему. Теперь он жалел, что уступил, и, стоя над князем, выговаривал ему, как малому ребенку:

— Кому сказывал я переждать день али два? Не молод, поди. А дел всегда невпроворот, можно бы и потерпеть.

— Не хочется помирать на чужбине,— тоскливо сказал князь, растирая под рубахой грудь.— Ой, как жжет, ой, как саднит-то...

— Прилег бы,— посоветовал Кочкарь и велел дружинникам принести попону.

Дружинники исполнили приказ, расстелили попону на траве, и князь лег на нее лицом вверх.

— Не полегчало? — заботливо спрашивал сидящий в ногах у Святослава Кочкарь.

— Куда уж там.

— А ты, знай, лежи да гляди в небушко-то,— приговаривал Кочкарь.

Святослав лежал на спине и глядел в небо, и боль постепенно отпускала его.

По небу плыли белые комки облаков, деревья подпирали его своими лохматыми вершинами, и пронзительная синева проливалась в широко открытые глаза князя.

Загостился он на этом свете, другие-то, его же лет, покоятся в земле. Нынче молодые пришли им на смену, горячие и непоседливые, и справляться с ними старому князю становилось все тяжелей. Может быть, потому и о смерти думалось спокойно, как о неизбежном? Может быть, потому и не тосковал он, прощаясь с жизнью?

Хотел он помирить князей, хотел на старости лет утешиться мыслью, что жил не зря. Сколь помнит себя, все мечтал о высоком киевском столе, много зла сотворил на пути к нему, думая добром искупить содеянное. Убивал, обманывал, льстил. А что из того? Разве уменьшится на земле зла после его смерти?.. Кто, кроме Кочкаря, уронит по нему слезу. Да и Кочкарь взгрустнет оттого лишь, что со Святославовой смертью кончится и его беззаботная жизнь. Отомстят Кочкарю обиженные сироты, припомнят князья всю его покрытую Святославом вину, поведут его на суд, как разбойника с большой дороги. Да и не разбойные ли дела творил Кочкарь?.. Только что с княжеской печатью... За такие-то дела простых людишек сам Святослав карал без милости...

Тихо смотрел князь на небо, жадно впитывал в себя последнюю синеву, словно в могилу хотел ее унести с собой, чтобы после того, как спустят его в землю, черной мглой подернулся небосвод и люди, оставшиеся после него, содрогнулись от страха.

Лежал Святослав на попоне и вспоминал, как отходила Васильковна. Не надолго пережил он ее, а еще в прошлом году, стоя у ее изголовья, думал, что жить будет вечно. С нетерпением ждал ее последнего дыхания, потому что томились во дворе оседланные кони, готовые унести его в Чернигов, где снова собирались князья на половцев.

И Васильковна, словно читая его потаенные мысли, глядела на него жалостливо и мудро, как умеют глядеть только прикоснувшиеся к смерти люди. И он вдруг взорвался нестерпимым отчаянием, опустился у изголовья ее на колени, молился, и плакал, и просил у нее прощенья.

Свезли Васильковну, схоронили, и на княжеском дворе навсегда поселилась тревога.

Ночами снилась Святославу княгиня. Приходила к нему в белом подвенечном платье, тихо садилась рядом и ласкала его, гладя неторопливой рукой по голове.

— Ты пошто живая? — спрашивал он ее.

— А разве я умерла? — спрашивала она.

— Не тебя ли схоронили на мокриды? — спрашивал он.

— Ты не рад мне? — спрашивала она.

— Страшно мне,— говорил князь.— Страшно и холодно.

— Это от меня,— говорила княгиня.— Это могильный холод. Так холодна земля. Но ты не бойся. Я тоже боялась, но теперь я не чувствую холода. Теперь мне тепло и спокойно.

Святослав стучал зубами и дрожал всем телом.

— Изыди,— шептал он.— Свят-свят.

И княгиня медленно подымалась и уходила. Он чувствовал дуновение ветерка от ее подвенечного платья.

Святослав сидел на ложе, опустив на пол высохшие тонкие ноги. Так сон это был или это была явь? И не сон ли то, что он сидит и смотрит в мокрые от дождя окна? Что сон и что явь? И разве сон — не частица жизни, разве то, что происходит во сне, не влияет на дела и судьбы людей? Разве он не велел в то утро выпустить из поруба всех своих врагов, и разве не молился он за них в Софийском соборе?!

Князь лежал на спине и смотрел в небо. Такого неба он не видел еще никогда. Такое небо бывает только раз в жизни, потому что его нельзя унести с собой, нельзя выпить глазами всей синевы. Как нельзя дважды родиться.

А если бы он родился во второй раз? Разве он смог бы жить иначе? Разве научила его чему-нибудь жизнь? И зачем ему синева, если прожил он, уткнувшись в землю, и только сейчас увидел, как прекрасно небо, и все земные дела его — только тлен и прах?..

Кочкарь пошевелился у его ног, и князь вздрогнул. Он обратил свой взор на воеводу и сразу же забыл про небо. Боль прошла, можно было трогаться в путь. Он должен прибыть в Киев к сроку. В Киеве ждут его родной брат Ярослав и двоюродные братья Игорь со Всеволодом. Он созвал их на совет, чтобы решить, когда выступить против рязанских князей, с которыми опять возникли споры за пограничные с Черниговом волости.

Святослав приподнялся на попоне, взглядом подозвал Кочкаря.

Кочкарь склонился над ним.

— Вели седлать коней,— сказал князь.

Воевода посмотрел на него с изумлением.

— Аль полегчало? — спросил он, разглядывая бледное лицо Святослава.

— Я не о том,— поморщился князь.— Время ли нынче отлеживаться на попоне? Иль запамятовал, куда спешим?

— Чай, князья и подождут. Молоды еще.

— Рязанцы — те подождут,— сказал Святослав.

Кочкарь не смел его ослушаться. Он помог князю сесть на коня, сам ехал рядом, заботливо глядя на Святослава.

— Шибко-то не гони,— сказал князь. Он чувствовал, как в нем снова подымается нестерпимая боль.

Кони шли шагом. Покачиваясь в седле, полузакрыв глаза, Святослав думал. Идти на рязанцев без согласия владимирского князя Всеволода было опасно. А что, как снова вступится он за них? Братья-то горячи, а он помнит Влену, помнит, как уходил от Всеволода в Новгород.

Так-то оно так. И все-таки еще силен Святослав — оттого и неспокоен Всеволод. Иных-то соперников у владимирского князя давно уже нет.

Тихо двигалась дружина, тихо покачивался Святослав в седле. Зоркий Кочкарь трусил с ним рядом.

В Чернигове Святославу снова стало плохо. Три дня отлеживался он на Ярославовом дворе. Немецкий лекарь пустил ему кровь, и князю полегчало. Но лекарь не советовал ему продолжать путь.