Лекарство от любви – любовь - Егорова Ольга И.. Страница 25
Варя подняла глаза:
– Это тот самый дядя Миша из твоего детства?
– Тот самый, – согласно кивнул Герман. Он пристально смотрел в ее глаза, пытаясь, видимо, отыскать в них тень недавней обиды. – Варя, прости меня. Я сорвался…
– Перестань. Правда, я нисколько не обиделась. Ничуть…
– А знаешь… – В его глазах вдруг снова засверкали искры, заплясали шальные чертики, которые сразу делали Германа похожим на мальчишку. – Знаешь, я готов искупить свою вину. Если только у меня получится. Если он согласится…
– Ты о чем? – не поняла Варя, но вопрос ее остался без ответа. Герман, окликнув дядю Мишу, быстрыми шагами уже направлялся к нему.
Варя осталась в одиночестве и в некотором недоумении.
«Неужели?..» Промелькнувшая в сознании мысль почти сразу нашла свое подтверждение. Герман в несколько шагов одолел пространство, их разделяющее. В руке у него болталась связка разнокалиберных ключей.
Эта мысль была внезапной. Отчаянной. Глупой, детской и дерзкой.
«Мы будем кататься на каруселях…»
Какого черта? Сколько лет тебе уже, дядя Герман, Герман Дмитриевич, почетный директор сиротского приюта? Ведь даже по паспорту – тридцать. Но это если не брать в расчет те, что прожиты были год за два. Год – за двадцать, за сто. Те последние десять… И вдруг: «Мы будем кататься на каруселях!»
Вот так, по-мальчишески просто. Словно ей пятнадцать, словно ему шестнадцать, словно дождь не настоящий, а бутафорский, да и вся прожитая жизнь тоже бутафорская, и черт с ними, с этими декорациями и гримом, мы будем кататься на каруселях. Мы будем кататься на каруселях…
– Вот. – Он повертел связкой ключей у Вари перед глазами, доказывая не ей, а самому себе неизбежную очевидность произошедшего и сомнительную, но такую предательски желанную неизбежность будущего. Ближайшего будущего, которое должно было случиться с ними прямо сейчас. Под звуки Шуберта. Анданте для фортепиано, сочинение семьдесят восьмое.
Даже деревья, вековые дубы, старожилы парка, склонились в поклоне. А как же иначе, ведь не каждый день удается услышать сочинение Шуберта, анданте для фортепиано, сочинение семьдесят восьмое, в идеально-трепетном исполнении связки старых и ржавых железных ключей.
Это как солнечное затмение – случается с периодичностью один раз в сто лет. Есть повод для поклона. Хотя, возможно, это просто дождь сделал ветки деревьев тяжелыми, и они просто устали держать на себе груз прозрачных весенних капель. И Шуберт здесь ни при чем.
Возможно…
– Ты любишь Шуберта? – почему-то спросил он у Вари. И почему-то еще раз снова тряхнул ключами.
Она смотрела на Германа с некоторым недоумением, судя по всему, не понимая столь очевидной для него связи между связкой старых ржавых ключей и музыкой Шуберта.
– По настроению. Иногда могу слушать его часами, а иногда забываю на несколько месяцев.
– Знаешь, что это за ключи?
– Догадываюсь. Мы будем кататься на каруселях?
– Если ты не против…
Черт возьми, она была не против! Он понял это прежде, чем услышал от нее это «не против», прочитал в ее взгляде.
Стало немного легче. Груз прожитых лет уже не давил непосильной тяжестью на плечи. Он еще ощущался, но становился все невесомее. С каждой секундой, пока длилась ее улыбка, пока длилось это ее «не против», груз таял, растворялся в прохладном воздухе апреля, в нотах анданте, в шелесте листвы, в шуме дождя. В ее глазах…
Необыкновенных глазах. Необыкновенного синего цвета, того синего, который так любили художники эпохи Айвазовского. Цвета синего неба, отраженного в синей воде. Цвета того неба, которое ложится на город мягким покрывалом, сотканным из придуманных голубых лилий, покрытых тяжелыми каплями росы.
В ее глазах, которые были так похожи на глаза Пашки.
Мокрые ресницы едва заметно дрогнули. Легкий порыв ветра донес запах сладкой черешни, черной и крупной, слетевший с ее губ.
– Не против. Только как ты себе это представляешь?
– Да очень просто. – Осмелев, прямо-таки одурев от этой синевы ее взгляда и от музыки, заполонившей собой весь парк, он взял ее за руку и потянул за собой: – Идем. Знаешь, в детстве это у меня получалось неплохо и очень быстро. Главное – открыть будку, а в рычагах я уж как-нибудь разберусь. Идем, идем скорее.
Будка располагалась неподалеку. Они одолели пространство почти бегом, и теперь Герман уже даже не задумывался о том, что капли летят на брюки, что его брюки становятся безнадежно грязными, безнадежно заляпанными…
Безнадежно. Наверное, в первый раз за прошедшие десять лет он почти смаковал это слово. Впервые за столь долгий, почти световой, промежуток лет оно приобрело такой волшебный привкус сладкой черешни, крупной и черной. Впервые зазвучало нотами, сказочными нотами анданте. Ликующими нотами…
Черт с ними, с брюками. Он отнесет их в прачечную – и дело с концом. Там их ему и погладят. Стоило ли вообще беспокоиться о таких пустяках?
Остановившись, они столкнулись с неожиданной проблемой. Ключей было много, штук пять, а будка одна. Конечно же, Герман не смог вспомнить, какой именно ключ он вставлял в замочную скважину этой будки лет пятнадцать назад.
– Черт. – Он покрутил ключи в руке. Анданте смолкло – ключи печально звякнули си-минор, симфония номер восемь, «Неоконченная»…
Все тот же Шуберт, только теперь – печальный.
– Да перестань ты трясти этими ключами, – рассмеялась Варя. – И перестань смотреть на них так вопросительно. Они тебе все равно ничего не скажут. Если есть ключ, значит, найдется и замок, который он открывает. Правильно ведь? Ну, дай их сюда, я сейчас определю быстро…
Герман покорно передал Варе весь струнный квартет с виолончелью в придачу. Она недолго разглядывала практически одинаковые по форме ключи, потом вытянула из связки один и протянула Герману:
– Попробуй этот.
Герман попробовал, и ключ подошел. Легко и беспрепятственно проник в замочную скважину весьма примитивной формы и повернулся, открывая запор.
– У тебя великолепно развита интуиция, Варя.
– Ты хочешь сказать, у меня аналитический склад ума? – уточнила она насмешливо. – Посмотри, у ключа здесь широкий рубец, и в замочной скважине точно такой же…
Все стало понятно и просто.
Он улыбнулся безнадежной улыбкой, подумав о том, что у нее, наверное, и правда аналитический склад ума. А у него… У него вообще нет никакого склада ума. Вообще складировать нечего, одна пустая голова с ушами.
По крайней мере в этот вечер. Уши работают, извлекая Шуберта из перезвона ключей, а мозги… Мозги в бессрочном отпуске. В отгуле, в запое…
Теперь оставалось запустить рычаг. Герман сосредоточился, почему-то опасаясь, что даже с этой пустяковой задачей справиться не сумеет. Присутствие этой девушки рядом лишало его уверенности – в себе и в реальности существования окружающего мира в том числе. И в реальности существования ее, этой девушки, в этом мире тоже… Впрочем, взамен оно дарило надежду. Непонятную надежду непонятно на что, но и это после десяти лет строгого воздержания было уже неслыханным подарком судьбы.
Рычаг повернулся.
Карусель некоторое время постояла в нерешительности, словно просыпаясь после зимней спячки, словно раздумывая, не рано ли ее разбудили. А потом, медленно и лениво качнув боками, поплыла, торжественно пронося мимо пряничные фигуры белоснежных сказочных лошадок, верблюдов и слоников в нарядных попонах… Герман, узрев наконец-таки все это великолепие, едва не выругался при даме вслух.
Черт, ну разве можно быть таким идиотом?
Ну неужели нельзя было сначала подумать над тем, что ты делаешь, а уже потом – делать? В парке полным-полно каруселей и качелей для детей более среднего возраста. Более того, в этом парке – одна-единственная карусель для детей младше трех. Нужно было не таращиться на ключи, как идиот, нужно было сначала посмотреть на карусель. На все это лошадино-верблюдно-слоновье безобразие, а уж потом… И где они были, его мозги?