Лекарство от любви – любовь - Егорова Ольга И.. Страница 33

По дороге она даже поймала себя на мысли о том, что хочет понравиться Светочке. Ведь получается, что она ей теперь вроде как мачеха… Это нестерпимо рассмешило ее – вот уж о чем никогда не помышляла, обзавестись в девятнадцать лет шестнадцатилетней дочкой! Странная штука – жизнь…

В самом деле странная. Ее ждали к шести, но Кристина пришла раньше. Она вообще чаще всего приходила раньше, потому что всегда боялась опоздать.

Дверь почему-то была приоткрыта. Узкая щель в проеме зияла черной пустотой, такой манящей – Кристина знала, что черная пустота обладает специфическим влиянием на психику человека, магия черной пустоты не изучена, но феномен ее сомнению не подлежит. Теперь она в полной мере испытала это магическое притяжение, этот завораживающий гипноз черной пустоты. Она шагнула в нее, и пустота сразу же проникла в оболочку сердца, подменив ее собой, сомкнулась вокруг ласковым колечком и шепнула: «Иди. Иди дальше…»

«Почему? Почему дверь открыта?» – стучало сердце, из последних сил пытаясь сопротивляться этому шепоту. Такому сладкому, липкому, не предвещающему ничего хорошего.

Черная пустота растворилась в полумраке коридора. В полумраке и напряженной, грозящей взорваться тишине. Но тишина была обитаемой. Кристина сумела определить это по едва уловимым признакам, витающим в воздухе. Такое бывает, когда выключаешь звук у телевизора, а тени с экрана продолжают мелькать на стене, продолжают жить своей беззвучной, но от этого не менее живой жизнью…

Тишина была обитаемой. Она смотрела сумрачным взглядом, оживала торопливыми гулкими ударами сердца, на время позаимствовав его у Кристины. Просто одолжив или виртуозно создав дубликат. И теперь в ней, в этой тишине, стучали два сердца…

Хотя Кристине казалось, что их гораздо больше. Не два, не три и не четыре. А целая сотня сердец бьется в этой тишине, разрезая ее, как автоматная очередь, лишая целостности и столь характерного для нее, для тишины, спокойствия и умиротворения. Теперь она поняла: эта тишина была зловещей.

Тишина была обитаемой и зловещей.

Взгляд скользнул вниз, и она увидела что-то до боли знакомое. Незамысловатую дорожку, ведущую в спальню. Дорожку, усыпанную желтыми листьями несуществующей осени: желтая майка-топик, ядовито-желтая резинка для волос… Еще что-то желтое и темное, сверху, и вдруг тихий стон донесся из спальни и обрушился на тишину, сметая ее.

Обитаемую и зловещую тишину, которая посмела вообразить себя здесь хозяйкой. Нет, оказывается, она поторопилась. Очень сильно поторопилась. На самом деле здесь господствовали звуки…

Вернее – звук.

Протяжный и долгий стон, который невозможно ни с чем спутать. Стон, имеющий не только совершенно особую тональность, но имеющий также и вкус, и запах, и даже цвет…

Платиновый цвет профессионально вытравленных волос, которые когда-то были рыжими. Сладко-пряный запах вирджинского кедра, который когда-то был живым и расцветал каждую весну по соседству с американской столицей. Горьковато-миндальный вкус, который когда-то…

Который когда-то…

Кристина как загипнотизированная шла по желтой тропинке, ведущей в спальню. Эта тропинка – узкая, не извилистая – неизбежно должна была привести ее к развязке. Здесь не было никакого лабиринта, не было никакой путаницы.

Все было ясно. Предельно ясно, ужасающе ясно…

Она увидела два обнаженных тела на постели. Выразительно-неподвижных тела. Настолько выразительных в своей неподвижности, настолько обнаженных в своей неподвижности, и ей захотелось кричать. Чтобы разрушить, разрезать, рассечь, раскромсать этим криком предельную ясность, ужасающую ясность, а вместе с ней – и сами эти стены, и тысячи стен в округе. Превратить в обломки, в руины, в прах, в ничто… И себя – тоже. Где же ты, мальчик Джельсомино из детской сказки, которую так любит читать Светочка-нимфеточка? Приди на помощь…

Но на помощь пришла совершенно неожиданно тишина. Она тихо подкралась сзади и поймала, подхватила ее крик, смяла его в своей цепкой ладони и безжалостно задушила. Грубо получилось, но иначе, наверное, и нельзя было в подобной ситуации.

Осязаемая тишина в тот вечер просто заткнула ей рот. И увела за собой – той же тропинкой, усыпанной желтыми листьями несуществующей осени. В обратном направлении. Тишина вела ее за руку, бережно сжимая похолодевшие пальцы, отогревая похолодевшее сердце, она верной подругой-спутницей довела Кристину до самой двери, она заботливо приоткрыла ее, легонько подтолкнула и прошептала: «Иди. Иди же…» – и пугливо исчезла, растворилась почти сразу в уличном шуме.

Кристина шла по улице, не разбирая дороги, разобидевшись на тишину, которая так подло, так не по-дружески с ней поступила. Весь остаток вечера и часть ночи она так и ходила по улицам, она все время шла вперед, только вперед, никуда не сворачивая. Возможно, рано или поздно она оказалась бы в той же точке, откуда началось ее кругосветное путешествие. Как Марко Поло, как Фернандо Магеллан, совершив по дороге парочку географических открытий. Как тримаран «ИДЕК» – лихо, за семьдесят три дня. Как легкий парусник. Ведь Земля круглая. Возможно…

Если бы не эта остановка в Париже.

Даже теперь, спустя десять лет, ей казалось, что в Париж она попала именно таким путем. Просто шла по улице, твердо решив, что не будет останавливаться. Шла, оставляя позади перекрестки, высотные здания, искусственные насаждения, фонари, мелькающие слабо и тускло. Шла, оказавшись в другом измерении, в волшебном измерении, где легко можно преодолеть любую боль, стоит только удалиться от нее на соответствующее расстояние. Чем ближе боль, тем она сильнее. Чем дальше – тем слабее, беззащитнее. Тем легче победить ее – совсем. Может быть, это и есть тот самый толчок, побуждавший людей совершать географические открытия? Может быть, тримаран «ИДЕК» тоже пытался заглушить какую-то боль в своем железном сердце?

Нужно просто идти. Идти вперед, не останавливаясь и ни в коем случае не оглядываясь.

Но в Париже Кристина остановилась. И, удивленно оглядевшись вокруг, заметила: Париж. Пожухлые листья платанов на Елисейских полях, этими листьями усыпана вся мостовая. Грустная, уставшая взирать с высоты на мир старушка – Эйфелева башня. Шумный и вечно пьяный Монпарнас, холодный и величественный Версаль. Вдоль корпуса Валуа – обломок королевского дворца Пале-Рояль, галерея, украшенная корабельными носами и якорями.

Парижское солнце. Парижский день. Ветер, вечер. Парижское время, легко вращающее тяжелые стрелки часов Музея д’Орсе. Париж – со ступенек базилики Сакре-Кёр. Париж – с холма Монмартр. Париж конфетно-пряничный, спрятавшийся в замке Белоснежки в Диснейленде. Париж разгульный и распутный – в знаменитом на весь мир кабаре «Мулен Руж».

Она попыталась вспомнить, как вообще оказалась здесь. Задача оказалась сложной, почти непосильной. Память отказывалась выдавать подробности того вечера. Только обрывки фраз на непонятном наречии, в котором слилось по крайней мере три языка мира. Но явное преимущество бесподобно грассированного, бесподобно вибрирующего «р» говорило о том, что основная часть беседы все-таки шла на французском. Не зря ведь она в свое время обучалась на интенсивных курсах.

Жан…

Его звали Жан.

Он шел по улице, а в кармане у него лежал билет на утренний рейс самолета в Москву. Следующим вечером он должен был оказаться в Париже. И оказался бы, непременно следующим вечером и непременно один, если бы не встретил случайно Кристину. Девушку со стрижкой Гавроша и взглядом побитой собаки.

Судьба внесла незначительные коррективы в его маршрут, отодвинув время отлета и изменив состав «экипажа». Всего на три недели, всего на одного человека.

Его звали Жан. Он был ослепительно красивым парижским дизайнером. Такой же ослепительной была его любовь к Кристине. У него были голубые глаза и странная китайская привычка пить по утрам зеленый чай. Просыпаясь, он всегда говорил ей: «Je t’aime tue». [1] И она отвечала: «Je t’aime tue» – на ломаном французском.