Дом, в котором… Том 1. Курильщик - Петросян Мариам. Страница 27

Седой откашливается, разгоняя ладонью дым.

– Интересный вопрос. А тебе не кажется, что ты можешь стать кем-то другим? Два Черепа – многовато для одного Дома.

– Ну пусть не Черепом, – покладисто соглашается Кузнечик. – Пусть кем-то другим. Но этот другой пусть будет как Череп.

Седой отводит взгляд, чтобы не видеть пустые рукава куртки и блестящие глаза.

– Да, – говорит он. – Обязательно. – Лицо его делается злым, пугая Кузнечика, но злость адресована не ему.

– Так, – говорит Седой, – скажи-ка мне, кто самый сильный человек в Доме?

– Череп, – не раздумывая, отвечает Кузнечик.

– А самый умный?

– Ну… вообще-то, говорят, что ты.

– Тогда слушай, что тебе говорит самый умный человек в этом Сером Ящике. Есть только один способ вернуть амулету силу. Очень трудный. Ничего труднее не бывает. Ты должен будешь делать то, что я скажу. Не один день и не два, а много-много дней подряд. И если ты хоть раз не выполнишь что-то до конца, даже самую мелкую мелочь…

Кузнечик яростно мотает головой.

– Если ты что-то пропустишь, забудешь или поленишься сделать, – Седой выдерживает зловещую паузу, – амулет потеряет свою силу навсегда. Можно будет его выбросить на помойку.

Кузнечик замирает в оцепенении.

– Так что думай, – заканчивает Седой. – Время у тебя есть.

– Да, – шепчет Кузнечик. – Я согласен. Я все сделаю. Не пропущу и не забуду.

– Ты даже не спрашиваешь, что придется делать.

– Я не успел, – объясняет Кузнечик. – А что придется делать?

– Много чего, – загадочно говорит Седой. – Это может быть даже скучно и неинтересно. Например, – потухшая сигарета прочерчивает в воздухе зигзаг, – я могу велеть тебе думать магические слова. Каждое утро, просыпаясь, и каждую ночь перед сном. Или повторять их очень тихо. Они могут быть совсем простыми. Но их надо думать всерьез. Вдумываясь. Или, например, я тебе вот что скажу, – Седой улыбается своим мыслям. – Я скажу – молчи один день. И ты должен будешь молчать.

– А уроки? – уточняет Кузнечик. – Я ведь не могу молчать на уроках?

– В выходные нет уроков.

– А если воспитатели…

– Вот видишь, – Седой разводит руками. – Ты уже споришь. Ищешь лазейку. Так нельзя. Либо ты согласен, либо нет.

Кузнечик моргает.

– Делай что хочешь. Можешь прятаться на чердаке. Но в этот день ты все должен делать молча. И это еще легкое задание. Дальше будет труднее. Например, несколько дней себя не жалеть. Или не сердиться. Это очень трудно. Этого не умеет даже Череп.

Замечание о Черепе поднимает настроение приунывшего Кузнечика.

– И только такие задания будут? Такие… – он подыскивает слова, – для мозгов?

– Дух важнее тела, – сообщает Седой. – Но если тебя интересует физическая сторона, не беспокойся. Все это тоже будет. Тебе придется помучиться.

– И драться придется? – спрашивает Кузнечик.

– Это не скоро. Это не главное. Для начала поцелуешь обе свои пятки, – говорит Седой.

Кузнечик улыбается:

– Как это?

– Очень просто, – Седой расправляет одеяло, стряхивает с него крошки и опять закутывается. – Я тебе скажу: в такой-то день встанешь здесь, передо мной, и поцелуешь сначала одну свою пятку, потом другую. Стоя, естественно. Сидя – это любой может. И ты либо делаешь, либо задание считается невыполненным.

– А когда ты это скажешь?

– Не сегодня и не завтра. Сначала будут другие задания.

По затуманившемуся взгляду Кузнечика Седой понимает, что попытки целования пяток начнутся в самое ближайшее время. Он прячет улыбку в стакан с лимонадом и долго пьет. А когда отставляет пустой стакан, снова серьезен.

– Хватит, – говорит он. – Не нужно мне все это рассказывать тебе раньше времени. Уже поздно. Иди и подумай еще раз хорошенько. Я бы на твоем месте отказался.

Кузнечик нехотя встает.

– Я уже решил. Я не передумаю, Седой. Я буду молчать, и вообще что угодно. Дай мне задание прямо сейчас.

Седой смотрит на часы.

– На сегодня все, – говорит он. – Задание будет завтра. Я должен вспомнить магические слова и много всего другого. А ты пока думай. Доброй ночи.

– Доброй ночи.

Кузнечик, кивая, пятится до двери, а оказавшись в коридоре, некоторое время стоит в растерянности, как будто не знает, куда идти. После полумрака комнаты яркий свет режет глаза. Постояв в раздумьях, он поворачивается и медленно бредет по коридору. Ботинки вяло шаркают о паркет. Он идет, унося сокровенную тайну и странные видения. Магические слова, безжалостные и безгневные недели, маленького Черепа и большого Черепа, Брюса Ли, целующего свои пятки, Слепого, говорящего: «Почему же ты молчишь?» – и другие голоса: «Почему-то он стал очень странным». И вся эта неожиданная тяжесть наполняет его гордостью.– Даже Череп этого не умеет, – бормочет он. – Это для него слишком трудно.

Горбач сидит на корточках, возле собачьей будки, гладит дворовую собаку и чешет ее за ушами. К нему подходит Кузнечик. Горбач встает, и они вместе идут к сетке. Туда, где скрыт кустами тайный ход в наружность.

Майка Горбача в пятнах и подтеках. На нем солнечные очки кого-то из старших с треснувшим стеклом. Они сползают с носа, открывая два сросшихся полумесяца бровей. Как в круглых зеркалах, в них отражается двор. Фуражка обклеена значками и медальками. Он снимает очки и фуражку медленно, как пловец, готовящийся зайти в воду. По ту сторону сетки, в наружном мире, пять ободранных уличных собак реагируют на его жест одинаково: скулят, нетерпеливо подметая землю хвостами.

– Тихо! – приказывает Горбач. – Сидеть!

Ход в наружность проделали старшие. Осенью кусты вокруг сетки редеют, и он становится виден издалека. Поэтому его забрасывают сухими листьями. Но собаки знают, где он, и когда Горбач подходит к известному им месту, их волнение усиливается.– Можно? – спрашивает Горбач и лезет в карман куртки Кузнечика. Они понимающе улыбаются друг другу.

Горбач достает сверток в жирных пятнах, прячет его под майку и, присев, заползает в кусты. Маскировочные листья обрушиваются на него шелестящим потоком. Дыра в сетке обнажается, собаки, толкаясь и повизгивая, бросаются обнюхивать появившуюся с их стороны черную лохматую голову.

– Сидеть! – кричит Горбач, отбиваясь от них.

Как ни странно, они послушно садятся в круг, постукивая хвостами. Получив каждая свою порцию, они углубляются в процесс поедания, и некоторое время слышны только чавк и хруст. Длится это недолго. Когда все съедено, Горбач дает им понюхать себя, свои руки и карманы, чтобы они убедились в том, что от них ничего не прячут. Возвращается он той же дорогой, облепленный комьями грязи. Листья сваливаются обратно на куст. Собаки грызутся, обнюхивают друг другу пасти и бегают вдоль сетки.

– Совсем дикие, – задумчиво говорит Горбач, наблюдая за ними. – Никому не нужны. Сами по себе…

– Новичок! – сообщают мальчишки друг другу на бегу.

Слово передается по цепи, стены заглатывают его и вибрируют. Везде, где член стаи мирно ковырял в носу, разглядывая свои ботинки, где он подбрасывал мяч или подманивал кошку в надежде привязать к ее хвосту бутылку, заманчивая вибрация стен и зуд в ногах заставляют его, бросив все дела, бежать, обгоняя бегущих впереди, подхватывая на лету: «Новичок!» И, затормозив у дверей шестой спальни, нетерпеливо расталкивать локтями добежавших первыми, чтобы взглянуть, чтобы вдохнуть домашний запах, который приносят на себе новички. Этот запах различают только дети Дома. Неуловимый запах материнского тепла, утреннего какао, школьных завтраков, может, даже собаки или велосипеда. Запах своего дома. Чем дальше в прошлом у жителя Хламовника этот запах, тем лучше он его чует.

И они спешат, бегут, торопятся, чтобы, добежав, замереть, принюхиваясь, и увидеть всего-навсего щуплого мальчика на костылях, который улыбается жалобно, так что видны зубные шины, мальчика с неровной стрижкой и странным ботинком, в котором не может быть обычной ноги. Кузнечик бежит вместе со всеми и вместе со всеми смотрит. Жадно распахнув глаза, оттирая впереди стоящих. Запахи его не интересуют, он еще не научился их различать. Новичок для него не просто мальчишка, который странно выглядит и пахнет наружностью. Для него новичок – это конец войны, конец унижений, пропуск в стаю, спокойная жизнь. Но когда вокруг, перешептываясь, произносят: «Новичок!» – он вздрагивает, как будто речь идет о нем.