Женский день - Метлицкая Мария. Страница 22

Аля растерялась. А бабуля твердым голосом постановила – квартиру надо отдать Андрею, сыну. Он в ней родился, и она принадлежит ему.

Аля остолбенела и только промолвила:

– А мы с Саввушкой? Все мы?

Нина Захаровна развела руками – дескать, простите. Но я – за высшую справедливость.

Работы, слава богу, было полно – Алю буквально рвали на части. Теперь уже она выбирала. Она вошла в свой расцвет, в истинный женский возраст. И никто и подумать не мог, что эта молодая, успешная и красивая женщина совсем одинока.

Дом и работа – все. Больше ничегошеньки – ни для души, ни для тела. Да и собрать на покупку квартиры никак не удавалось – врачи, аренда, новая машина. Туалеты, косметика – теперь ей надо было держать марку.

Она и старалась – изо всех сил.

В самолете, летевшем в Питер, – на поезд уже времени не было, – а надо было забрать кое-какие вещи из отчего дома, Аля познакомилась с Герасимовым, со своим будущим мужем. Сергеем Витальевичем Герасимовым. Владельцем большого торгового холдинга. Холостым и неприлично богатым, к тому же вполне интересным и спортивным мужчиной. Завидным, надо сказать, женихом.

Роман начался в тот же вечер. Сначала ужин в «Европейской». Потом прогулка по городу, а дальше еще романтичней – арендованный огромный и шикарный катер по ночной Неве. Шампанское, черная икра, стюарды, тихая легкая музыка.

Кровать под прозрачным балдахином и снова – чудесная музыка. Выяснилось, что оба любят блюз. Тихо и нежно пели Нина Симон и Билли Холидей.

И еще – нежность и сила. Такая нежность и такая сила…

Что не устояла бы ни одна женщина.

Впрочем, ни одна и не могла устоять никогда. Ни разу. А сейчас это была Аля.

Счастливая? Несчастная? Да кто его знает. Время покажет. Запомнила только одну его фразу: «Ни о чем не будешь жалеть. И ни в чем не будешь нуждаться. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Закончились твои мытарства и беды. За все теперь отвечать буду я».

И у кого хватит сил отказаться? Кто будет раздумывать? Да никто! Ни богатая, ни бедная, ни счастливая, ни несчастная. Ни талантливая, ни бездарная. Самая успешная и прекрасная – не устояла бы. А уж замученная проблемами не очень юная актриса – тем более.

Время показало… не сразу, правда… было чуть-чуть и на счастье. Чуть-чуть – несколько лет. Или не чуть-чуть? Или – достаточно много?

В семь утра начиналась «Пионерская зорька». Репродуктор включали с какой-то садистской, ужасающей громкостью.

Дети, еще теплые после сна, испуганно вздрагивали и открывали глаза. Многие морщили носы, принимаясь поскуливать.

Она просыпалась раньше. Минут за двадцать до пугающих, лживо-радостных позывных. Просыпалась потому, что боялась проснуться от этого кошмара. Тихо лежала в постели, мерзла под тонким, вытертым от времени одеялом, и беззвучно плакала.

Она боялась этих бравурных маршей. Так боялась, что потом, уже в другой жизни, вздрагивала даже в аэропортах, когда объявляли взлет и посадку. Она вообще боялась громких звуков. Громкие звуки всегда ассоциировались с тем, что она ненавидела больше всего. Ненавидела и боялась – школьных линеек, октябрьских праздников с фальшивыми речовками. Выяснения отношений, внезапных новостей, остерегалась даже приятных событий – зная, что вслед за ними обязательно посыплются гадости.

В родительский день тоже включали музыку. Из репродуктора неслись песни про родину, любимую школу и… материнское сердце.

В родительский день к серому зданию интерната медленно, словно захваченные пленные, подтягивались родители. Точнее, заместители родителей. В основном это были какие-то родственники – тетки, бабки, старшие братья и сестры. Иногда матери. Реже отцы. В руках они несли котомки с гостинцами – правда, не все. Иные шли налегке.

В Вероникиной комнате жили четыре девочки. Одна – круглая сирота, Юлдузка, и три – имеющие родню. Ника, Надя и Катя. У Кати была мать, у Нади отец. Катина мать приносила пакет покупных пирожков и дешевые карамельки – те, что продают без обертки. Катина мать когда-то сильно пила, и Катю из отчего дома забрали. Потом мать пить перестала, вышла замуж, родила еще троих и жила вроде совсем неплохо. Только новый муж Катиной матери не давал забрать старшую девочку. Говорил, что своих хватает – этих бы прокормить. Катина мать мучилась, тосковала по дочке, выкраивала «копеечку», чтобы справить Кате новую юбку и привезти гостинцев. Катя мать жалела и не обижалась – говорила со вздохом, что все понимает.

Катя с матерью гуляли по парку, взявшись за руки, а потом долго сидели на лавочке, и Катя клала голову маме на грудь. Они молчали.

Катя приходила зареванная, но счастливая.

Надин отец был человеком приличным и работящим – шофер на огромном «КамАЗе». Надина мать умерла после родов, и Надю вскоре забрали. Сначала в дом малютки, а потом в детский дом. Отец приезжал каждую неделю и собирался когда-нибудь забрать Надю домой.

Но куда? Сам он постоянно в рейсах, хозяйки дома нет – куда девать девочку, с кем оставить?

Наде он обещал: «Вот женюсь и заберу тебя, дочка!»

Надя ждала. А потом «папанька» женился. Надя была на свадьбе – счастливее ее не было никого. После свадьбы собрала свои нехитрые вещички и стала ждать папу и маму. Новую маму.

Не дождалась. Новая мама отказалась забирать Надю. Отец с ней ругался, грозил разводом, но… «Шибко любил». Так и сказал. Плакал, просил прощения. Пытался объяснить, что «зацепила Людмила сердце и вытрясла душу». И Надя его тоже жалела.

Ох, как умели они жалеть! Бедные девочки с кровоточащими дырками в сердцах. Других они жалели даже больше, чем себя.

Третья девочка – Юлдуз. Родителей у нее не было. «Сгинули», – коротко сказала она. Никто не понял, а расспрашивать не стали. Здесь у всех свои тайны – лучше не ворошить.

К Юлдузке не приезжали. В родительский день она закрывала шторы и ложилась в постель – одетая, накрывала подушкой голову. Так лежала до вечера и в столовую не ходила.

К Веронике тоже не приезжали – почти никогда. Пару раз приехала соседка Зинаида, привезла теплые рейтузы и байковый халат. Поохала, повздыхала, рассказала последние сплетни и была такова.

Один раз приехала Гуля – тетка, сестра отца. Злющая, молчаливая. Сидит с папиросой в зубах и сплевывает на землю. Разговор один – чтоб твоя мать поскорее сдохла! Скажет и опять плюет.

А мамина сестра, Сима, приехала всего однажды – веселая, бойкая, симпатичная. Курносая. Трещала как трещотка – замуж вышла, муж с Украины, скоро к нему и отправятся. А что здесь делать? В поселке жизни нет – все дуру-сеструху вспоминают, Вероникину мать. Вспоминают и проклинают. Достали!

Сима уехала, к праздникам писала открытки, обещала забрать на каникулы и расписывала, какой у них сад – абрикосы, черешня, слива. А в сентябре – виноград. С кулак! Пришлю ящичек…

Не прислала. Ни разу. В детский дом Вероника попала в восемь лет. После того, как мама убила отца. Зарубила топором на глазах у дочери. Матери дали срок. А Веронику отдали в детдом. Мать отца, ее бабка Прасковья, видеть внучку не желала – поганое семя, чтоб вам всем! Никто – никто из многочисленной отцовской родни – ее не забрал. У матери была только сестра Сима и брат Василий. Про Симу понятно, а Васька был пьющий и тоже вскоре пропал. Сгинул в неизвестности.

Отец пил всегда – сколько помнила его Вероника. Пил, буянил, бил мать. А ее, Веронику, не трогал – любил. Называл «птичка моя махонькая». И она его любила. Ну, или ей так казалось. Кого-то же надо было любить!

А вот мать не любила. Никогда. Мать давала ей подзатыльники, крыла матюгами и взвалила на нее, соплюшку, огород и мытье посуды. И еще… Мать гуляла. И это знала вся деревня. Говорили, что и отец стал пить из-за этого – колобродить по мужикам мать начала вскоре после свадьбы. Отца не любила – может, поэтому?

Странная была Вероникина мать. Скотину не держала, цветов не заводила. Деревенскую жизнь ненавидела и мечтала уехать в город. Каждый день не пила, а выпить крепко могла. И тогда начиналось. Драки, скандалы, ножи, топоры. Вероника убегала в сарайку и пряталась. Иногда там и засыпала – уткнется в старый овечий тулуп и спит.