Сэр Вальтер Скотт и его мир - Дайчес Дэвид. Страница 12

Если мы хотим понять истоки, формировавшие гений Скотта, нам важно увидеть, как оба эти течения — общеевропейское и национальное, благородное и простонародное, даже, в определенном смысле, изысканное и грубое — сосуществовали в Шотландии XVIII столетия. Ибо Скотт в большей степени, чем любой другой писатель, принадлежал им обоим. Можно, пожалуй, сказать, что разумом он принимал одно из них, отдав сердце другому: как мыслитель он поддерживал Просвещение, но его воображение разгоралось, а энтузиазм вспыхивал от старинной героической поэзии, баллад, народных песен и другого наследия «варварского» прошлого. Точно так же глубокий шотландский патриотизм, решительно восстающий против любых попыток упразднить сугубо шотландские обычаи и традиции, сочетался у Скотта с горячим одобрением Унии 1707 года и тех возможностей мирного развития торговли, какие она открывала. В основе основ всех самых сильных романов Скотта лежит тот же вопрос, который изначально подвинул его на стезю романиста, — как сочетать традицию и прогресс, есть ли что-нибудь ценное в старом рыцарском укладе или в разгромленном движении якобитов с точки зрения современной цивилизации? «Мне само собой пришло в голову, — писал он в „Общем предуведомлении“ к романам Уэверлеевского цикла, — что древние традиции и благородный дух народа, который живет в условиях цивилизованного века и государства, однако сохраняет столь многое от обычаев и нравов, присущих обществу на заре его существования, должны послужить благодатной темой для романа, если только не выйдет по поговорке: рассказ-то хорош, да рассказчик плох». А подзаголовок «Уэверли» — «Шестьдесят лет назад» — отсылает нас из 1805 года прямиком в 1745-й, год якобитского восстания, достаточно отдаленного во времени, чтобы стать историей, и, однако же, достаточно близкого к Скотту, чтобы тот успел поговорить с его участниками.

Теперь Скотт заводил знакомства среди многообещающей молодежи Эдинбурга. До тех пор у него был один закадычный друг — Джон Ирвинг, с которым он совершал романтические прогулки и который постоянно навещал его во время болезни; теперь же круг приятелей у него заметно расширился. Самым близким из новых друзей стал Уильям Клерк, чей отец сэр Джон Клерк занимал особняк Пиникаикхаус, где Скотт часто бывал, получая удовольствие от «прекрасных картин, дивного дома и подкупающего гостеприимства хозяев». Уильям Клерк и Скотт основали веселое братство, получившее известность под названием «Клуб». На встречах «Клуба», как и на других веселых сборищах, Скотт по части выпивки не уступал никому из собутыльников; до нас дошло, что по крайней мере на одном из таких сборищ, которые Локхарт именовал «чредой приятнейших пирушек той поры», Скотт перебрал и поставил себя в глупое положение.

Среди приятелей Скотта этих лет — будущие судьи, профессора, высокопоставленные государственные чиновники, благородные землевладельцы. Он и в дальнейшем непринужденно общался с лицами из числа наиболее могущественных и влиятельных в Шотландии. Позднее он вступил в теплые отношения с герцогами Баклю (на его веку сменились три обладателя этого титула), с которыми поддерживал почтительную дружбу, считая герцога Баклю «вождем» и главой клана Скоттов. Скотт не был снобом, однако придавал большое значение происхождению и полагал, что у класса землевладельцев серьезные обязательства перед обществом. Но мы еще поговорим о двойственности социальных и политических взглядов Скотта.

«Всяк знает, — писал Скотт в автобиографическом отрывке, — что в Эдинбурге молодые студенты обретают могучий стимул к соревнованию в объединениях, называемых „литературными обществами“ и учреждаемых не только для прений, но также и для сочинительства». Не будучи прекрасным оратором, он мог, однако, с воодушевлением и даже блеском распространяться на темы, завладевшие его воображением, а обширный запас разнообразных знаний, почерпнутых из множества случайно прочитанных книг, позволял ему временами предстать перед друзьями многообещающим молодым литератором.

Скотт возвратился в университет к началу 1789/90 учебного года и записался на курс этики у знаменитого профессора Дугалда Стюарта, о котором лорд Кокберн, слушавший тот же курс несколько лет спустя, вспоминал: «Для меня лекции Стюарта были как откровение небесное. Я почувствовал, что у меня есть душа. Благородные идеи, что он развивал в блистательных сентенциях, возносили меня в горние выси… Идеи Стюарта перевернули все мое естество. Короче, Дугалд Стюарт был одним из величайших ораторов-моралистов». Скотт тоже предпочитал расплывчатые высокопарные рассуждения Стюарта о нравственности более строгому и формальному рассмотрению предмета. Много лет спустя он с большим усердием помогал Джону Уилсону («Кристоферу Норту») 61 попасть на ту же самую кафедру; мыслил Уилсон поверхностно и совершенно банально, и материал для каждой лекции получал почтой из Лондона от одного из знакомых; зато свои выступления он разыгрывал с такой напыщенностью и мелодраматическим пылом, что они пользовались грандиозным успехом и на его лекциях было всегда полно народа. Скотт также слушал лекции профессора Александра Титлера по всемирной истории, а в 1790/91 и 1791/92 учебные годы — куда более строгие специальные курсы по шотландскому и гражданскому праву. Последний он нашел скучным, но первый — его читал Дэвид Хьюм, племянник великого философа, — произвел на него сильное впечатление и заложил основу солидных знаний в этой области, которые сказываются во многих романах Уэверлеевского цикла. Для его пробудившегося воображения это была живая история. «Я дважды собственноручно переписал его лекции по конспектам, — сообщает Скотт, — и всякий раз, как мне доводилось к ним обращаться, не мог надивиться проницательности и четкости замысла, потребным для упорядочения свода законов, каковой, первоначально составленный под жесточайшим давлением феодальных норм, обновлялся, переделывался и перекраивался со сменою времен, обычаев и нравов, покуда не уподобился некоему древнему замку, что местами нетронут, местами стоит в руинах, местами обветшал, чинен-перечинен и успел переменить вид за долгие века бессчетных переделок и пристроек, однако все еще являет, наряду с приметами древности, следы мастерства и мудрости своих первостроителей, так что архитектор, способный различить многообразные стили разных веков, когда замок подвергался перестройке, сумеет разобраться и составить тщательный план всего здания». Хьюм, по словам Скотта, был как раз таким «архитектором» и в своем изложении сопрягал «прошлое наших правовых статутов с нынешним их состоянием» и прослеживал «четко и обоснованно изменения, что они претерпели, и причины, их повлекшие». Изменения и их причины — в этих словах — понимание истории Скоттом.

К этому времени Скотт из всех возможных юридических поприщ решил выбрать адвокатуру. Вместе со своим другом Уильямом Клерком он прошел испытания по юриспруденции в 1791 и 1792 годах, по гражданскому праву — 30 июня 1791 года и по шотландскому праву — 6 июля 1792-го. 11 июля 1792 года он и Клерк «оба получили мантии со всеми положенными при них отличиями и обязанностями». Теперь Скотт стал адвокатом с правом представлять клиентов в шотландских судах. Но он был также и начинающим поэтом, не раз испробовавшим силы в стихосложении; ревностным антикваром-любителем; неутомимым читателем поэзии, художественной прозы и всевозможных документов, имеющих касательство к прошлому — особенно недавнему прошлому — родной страны; увлеченным исследователем сельских районов Шотландии, главным образом мест, достопримечательных в историческом плане; и просто молодым человеком, для которого само собой разумелось, что судьба будет благосклонна к нему и он добьется желаемого в том, что для него всего важнее. Что именно для него важнее всего — этого он еще не знал.

Скотт состоял в Литературном обществе и, с 4 января 1791 года, в более известном Философическом обществе, которое просуществовало до наших дней; и то и другое давало возможность являться в свете и оттачивать ум. 26 ноября 1789 года он выступил у «Философов» с сообщением «О происхождении феодальной системы», черновой вариант которого послал до этого на отзыв дядюшке, капитану Роберту Скотту, в Келсо. То же сообщение в исправленном виде и озаглавленное «О нравах и обычаях северных народов» он зачитал как обязательное сочинение на семинаре у профессора Дугалда Стюарта в 1790/91 учебном году. 14 февраля 1792 года он выступил с сообщением «О подлинности Оссиановых песен», а 11 декабря того же года зачитал третье сообщение — «О корнях скандинавской мифологии». Среди тем, обсуждавшихся в Обществе при участии Скотта, фигурировали: «Надлежит ли оказывать постоянную помощь неимущим? «, «Надлежит ли существовать господствующей религии? «, «Было ли умерщвление Карла I в согласии с законом? 62», «Способна ли личная неприкосновенность главного судьи стать при монархическом правлении угрозой для народных свобод? « (По двум последним Скотт открывал прения.) Скотта произвели в адвокаты за день до закрытия судебной сессии, так что лето у него оказалось свободным, и он отдал много времени странствиям по Пограничному краю. Он погостил у дядюшки Роберта в Келсо, в его домике Роузбенк, откуда совершил походы к римским развалинам в Нортумберленде и историческим местам в верховьях Тайна. Поездка в Озерный край 63 была прервана из-за плохой погоды. Друг Скотта Чарлз Керр из Абботрула познакомил его со своим родственником Робертом Шортридом, у которого были многочисленные знакомства в Лиддесдейле, и осенью он с Шортридом в качестве проводника предпринял первую из семи ежегодных, как он их называл, «вылазок» в «дикое и недоступное» Пограничье. По словам Локхарта, Скотт ставил целью «осмотреть развалины знаменитого замка Хермитедж и собрать кое-что из старинных разбойничьих песен, которые, по слухам, все еще бытовали среди потомков тех славных молодцов, что выступали под знаменами Дугласов, когда те владели сей мрачной и неприступной твердыней». Эти ежегодные «вылазки» в Лиддесдейл, где Скотт «обследовал каждую речушку от истока до устья, а каждый разрушенный пиль 64 — от фундамента до зубцов», существенно пополнили его запас пограничных баллад, которыми он давно уже интересовался, и помогли собрать многое из того, что он позже включил в первую из прославивших его книг — «Песни шотландской границы».