Книга Одиночеств - Фрай Макс. Страница 20

Эта книга посвящается Илье,

который когда-то, давным-давно, рассказал мне, будто в исламской традиции никогда не было принято побираться под тем предлогом, что деньги нужны для паломничества к святым местам.

Дескать, считалось, что если уж человек хочет совершить хадж, значит, пусть сперва потрудится, уладит земные, так сказать, дела и только после этого на свои кровные шиши отправляется в Мекку.

Не знаю, правда ли это.

Если и правда, думаю, на практике это все выглядит не очень хорошо. Люди ведь умеют испортить в процессе реализации любую славную идею.

Но это как раз не очень интересно.

Метафора зато вышла славная.

Глупо ведь выходит, когда человек лезет общаться с, извиняюсь, Непостижимым (именно так, с большой буквы, на сей раз не иронии ради, а для острастки), а у самого в делах разброд, в душе бардак, психоаналитики не кормлены, коровы не доены и вообще ужас, глад, мор и рефлексия.

Бог обывателей, тот, что, согласно их наивным представлениям, должен помочь наладить быт, примерно наказать злодеев и вложить по конфетке во всякий благочестивый рот, — это уж и не бог вовсе, а этакий могущественный горничный на полставки.

Ересь, каких еще поискать.

И в этом смысле в хадж действительно стоит отправляться только богатым. Не тем, кому в рай с верблюдами через игольные ушки тискаться предстоит, конечно. А тем, кто понимает: Бог нужен не затем, чтобы наладить быт, а затем, чтобы быть где-то рядом, когда не только стены персональной башни рухнут к чертям собачьим, но и земля из-под ног, и небо вдребезги, и сердце вдрызг.

В иных ситуациях человеку с Богом вообще говорить не о чем. В иных ситуациях — сам, все сам. Не так уж и сложно, честно говоря.

Эта книга посвящается Леве,

который был моим соседом и (позже) одноклассником. Мы жили в соседних подъездах, оба на втором этаже; комнаты наши, как мы быстро обнаружили, были разделены стенкой. Это подарило нам ни с чем не сравнимую радость перестукивания. Азбуку Морзе мы, конечно, не знали, поэтому стучали просто так, лишь бы стучать.

Бывало, родители уложат спать ни свет, ни заря, в десять вечера. Лежишь, как кусок идиота в темноте, не понимая, чем заняться, а тут из-за стенки: тук-тук. И все сразу прекрасно. Можно чувствовать себя, скажем, революционером-подпольщиком, заточенным в каземат, которого завтра, если очень повезет, расстреливать поведут, а не манную кашу жрать.

Изумительное ощущение.

Встречаясь же, мы с Левой тут же принимались рассказывать друг другу анекдоты. Быстро истощив запас анекдотов, гулявших по двору, мы принялись сочинять собственные версии похождений Василия Ивановича и Петьки (в том году во дворе у нас почему-то рассказывали исключительно анекдоты про Чапаева).

Вряд ли хоть один «авторский» анекдот был рассказан до конца. Стоило произнести: «Приходит Петька к Василию Ивановичу», — и тут же мы оба начинали хохотать. Хохотали не на шутку, взахлеб, до слез, до воя утробного. На землю порой заваливались от смеха. Говорить не могли ничего. Успокоившись, через полчаса примерно, рассказчик произносил следующую фразу: «Василий Иванович говорит Петьке…» — все, опять хохот. Один раз дворничка тетя Рая поливала нас из шланга — не то из вредности, не то взаправду решила, что детям плохо.

Нам-то, ясен пень, было хорошо.

Больше ничего особенного между нами не происходило. Мы с Левой, кажется, даже ни разу толком не поговорили о чем-нибудь интересном: не могли. Учительница Зоя Викторовна жила в том же дворе, что и мы, и все про нас с Левой знала, поэтому сразу же рассадила нас в противоположные концы класса: меня на предпоследнюю парту к окну, его — на первую у стены. Поэтому ржали мы только на переменках, но постепенно отвыкли, обзавелись новыми друзьями, каждый — своими. Домой ходили порознь, разными компаниями. В кино — тоже.

Но перестукиваться по ночам мы все же продолжали, пока Лева не уехал навсегда.

Это, к слову сказать, чрезвычайно важная особенность жизни в военном городке: то и дело кто-то уезжает навсегда. Очень полезный навык внезапных расставаний, помогает потом спокойно относиться к отъездам, исчезновениям и даже смертям близких-далеких людей. Навсегда — что ж, обычное дело, все в этой навсегде будем.

Эта книга посвящается дяде Фрицу,

который выращивал крокусы и никогда не гонял меня от своего забора: стой, смотри, сколько влезет. А однажды разрешил зайти в сад, понюхать сиреневые и оранжевые цветы, потрогать их украдкой, уйти восвояси, шмыгая носом от почти невыносимого счастья.

С тех пор на моем поле боя с реальностью цветут крокусы. Если бы в худший из моих дней у меня появилась возможность взорвать планету Земля, воспоминание о крокусах связало бы меня по рукам и ногам.

Ненависть, как известно, сильнее страха (потому и популярна так среди прогрессивной молодежи). Земную жизнь пройдя не то до половины, не то до четверти, не то до одной восьмой (это уж как повезет), обнаруживаю вдруг, что любовь (например, к крокусам) почти всегда сильнее ненависти, зато страх почти всегда сильнее любви.

Прекрасный повод для прекрасной прогулки по прекрасному кругу.

Все это, конечно, преодолимо — в некоторых, отдельно взятых финалах некоторых отдельно взятых текстов.

И то брод (кому с маслицем, а кому и через Великую Реку).

Эта книга посвящается У.,

вместе с которым мы нечаянно выяснили, что 1 февраля отмечается Всемирный День Московского Демона. Ну, или не Всемирный. Просто — День Московского Демона.

Поначалу на Поварской нам навстречу попался красивый дедушка в ЧОрном Пальто. Пальто было не «черное» какое-нибудь, а именно вот ЧОрное. С дополнительным мистическим смыслом, развевающимися фалдами и нагрудным карманом — таких на пальто обычно не бывает, лишь на пиджаках и прочих поганых смокингах.

Дополнительный мистический смысл, строго говоря, содержался в нагрудном кармане и имел вид белого полиэтиленового пакета, художественно скомканного, чтобы за бутоньерку сошел.

Дедушка шел очень быстро, можно сказать бежал. И Страшно Хохотал на бегу.

Зачем все это было? Неведомо.

Потом мы поехали в дом-самолет, в гости к сибирским шаманам Мише и Валере, которые зачем-то прикидываются художниками. Мы с ними договорились, что привезем торт, а они нам за это дадут Селедку. Это, с моей точки зрения, веский повод пойти в гости.

Нужный нам подъезд дома-самолета устроен так: большая черная створка, в которой вырезаны две двери: пошире и поуже. Обычно все входили и выходили через широкую дверь, узкая была закрыта. Оно и понятно: толстый человек в шубе туда с трудом протиснется. И худой человек с большим рюкзаком, например, тоже вряд ли.

А тут все было наоборот. На широкой створке висела табличка: «Вход закрыт». Узкая створка, напротив, гостеприимно щерилась. У подъезда стоял большой человек с черными волосами и очень смуглой кожей. С виду — типичный джинн, только в спортивном костюме.

— Куда вы идете? — спрашивает строго. — Здесь вход закрыт.

— А тот? — спрашиваем, указывая на узкую дверь.

— А этот вход — не товарный! — сурово говорит человек-джинн, заступая нам путь.

На всякий случай замечу, что никакой ручной клади, кроме маленького торта для шаманов, у нас при себе не было.

— Ну, может быть, все-таки можно как-то в подъезд зайти? — спрашиваем.

— Конечно, — невозмутимо говорит человек. — Вот же дверь. Неужели не видите?!

Отступил в сторону, дал нам пройти все в ту же узкую дверь. Сам пошел следом. Мне это понравилось, но не очень.