Первое правило королевы - Устинова Татьяна Витальевна. Страница 14

Пасть коридора проглотила остатки жидкого кухонного свечения, и впереди обнаружилось еще одно – голубоватое, зимнее, ночное. Поминутно оглядываясь, будто чувствуя зацементированным от напряжения затылком горящие волчьи глаза, которые смотрят из вьюги, Инна дошла до того голубоватого и зимнего, и оказалось, что это свет с лестничной площадки.

Дверь на площадку была открыта.

Этого не может быть.

Вдова впустила ее, Инну, и заперла дверь. Инна отлично помнила, как замки щелкнули, закрываясь.

Снова открыла? Да еще щель оставила, из которой тянет настоящим холодом, как из преисподней! Зачем?..

Уходи, шепнул ей сжавшийся в комок инстинкт самосохранения. Уходи, пока открытая дверь так близко и ты еще можешь это сделать. Уходи, и это единственное, чем я могу тебе помочь.

Что-то не так. Не так. Не так.

Инна постояла перед дверью и двинулась назад, ближе к центру черной дыры. Хорошо бы прав оказался тот, кто написал в учебнике астрономии, что внутри ее нет ничего !..

Все было – нагромождение незнакомых вещей и поворотов, провалы дверей, странное колыхание тьмы, будто там шевелилось что-то бестелесное, но опасное – от неизвестности.

Ладони стали совсем мокрые, и она держала их растопыренными, почему-то не решаясь вытереть о шубу.

Уходи, скулил инстинкт, уходи. Если тебе очень надо, спустись вниз и вызови Осипа. Он придет, зажжет везде свет, затопает своими ножищами, и будет не так страшно.

Уходи.

– Любовь Ивановна?..

Коридор кончался большой двустворчатой дверью, за которой тьма стала пожиже, словно растеклась по углам из коридорной трубы.

Инна осторожно шагнула и зашарила правой рукой по стене в надежде найти выключатель. Невыносимо было шарить, чувствуя незащищенной спиной длину и темноту коридора, и она сделала шаг, так, чтобы сзади оказалась стена.

Ногти клацнули по пластмассе, что-то подалось, и свет ударил по глазам.

Нет никакой черной дыры – только квадратная огромная комната с голым полом, провалом окна и желтым столом на шатких деревянных ногах, как в публичной библиотеке. На столе лампа без абажура – нога, рожки и лампочка, – пыльные бутылки зеленого стекла и какие-то газеты. Штор на окне нет. Сервант зияет открытыми стеклами и стоит как-то странно, боком, будто грузчики внесли его, плюхнули кое-как, а он так и остался навсегда «на юру», «не по-людски».

Инна оглянулась в пустой коридор, в котором уже ничего не колыхалось таинственно, и осторожно двинулась вперед, к «библиотечному» столу.

И тут она увидела.

Огромное зеленое кресло, отодвинутое от стола, не давало возможности увидеть это сразу.

На голом полу, за креслом, лежала губернаторская вдова Любовь Ивановна, которая должна была принести Инне что-то такое, что убедило бы ее в том, что муж «не стрелял в себя». Она лежала так, что было совершенно понятно – она умерла.

Иннин мозг знал – с первой же секунды, – что это не Любовь Ивановна, а лишь оставшаяся от нее оболочка, но вопреки этому знанию Инна подошла, присела, потянула за плечо, вглядываясь с жалобным ужасом, словно умоляя: только бы это не было правдой!

И еще, чуть поглубже: только бы не здесь и не со мной.

Я не хочу, чтобы все это было со мной!..

– Любовь Ивановна, зачем вы легли? – шепотом спросила Инна у трупа губернаторской вдовы и опять потянула за плечо, и труп тяжело, не по-живому, перевалился на спину.

Инна отпрыгнула назад, едва удержавшись на каблуках.

Сразу стало понятно – зачем. В виске у нее было аккуратное отверстие, словно та самая сконцентрированная черная дыра, внутри которой нет ничего, согласно учебнику астрономии. Вокруг виска все было синим и вроде сплющенным, и эта синева наползла уже и на лицо, в которое Инна все никак не могла посмотреть.

Спине стало холодно и мокро, закружилась голова, но Инна знала, что никаких дамских обмороков с ней не стрясется. Ей только нужно немного подышать.

Она дышала и часто глотала, потому что слюна не помещалась во рту, и в желудке, завязавшемся в узел, кажется, тоже не помещалась, а ушах все молотили давешние часы.

Значит, пока она сидела на кухне и думала о губернаторском сыне, кто-то здесь, в комнате, аккуратно, точно и почти бесшумно выстрелил в висок губернаторской вдове. Инна в кухне не слышала ничего, впрочем, и немудрено – стены и двери здесь «купеческие», толстенные, возведенные тогда, когда никто из архитектурных умников еще не мог подсчитать «гигиенический уровень шума». Она не слышала, как упало тело – или его тихо опустили на пол, за зеленое кресло? А потом ушли – даже входную дверь не потрудились закрыть.

Значит, пока они разговаривали, в этой комнате готовились к работе – прилаживали пистолет, выбирали позицию, прикидывали, как сейчас войдет убитая горем женщина, зажжет свет, повернется боком, и именно в этот момент ее будет удобнее всего застрелить. Прямо в висок, чтобы на части разнесло хрупкие кости и мозг, который эти кости пытаются защитить, но разве защитишься от пули в упор, в висок?!

Крови было не слишком много – небольшая черная лужица на желтом полу. Инна старалась на нее не смотреть.

Способность думать вернулась к ней мгновенно – только что были паника и тошнота, а со следующим ударом сердца она уже соображала, быстро и холодно.

Нужно уходить из этой квартиры. Немедленно. Сейчас же.

Нужно сделать так, чтобы никто не заподозрил, что она здесь была. Катя, губернаторская дочь, знает, но это просто – да, ее, Инну, приглашала Любовь Ивановна Мухина, но она, Инна, не поехала на встречу, решила, что Любовь Ивановна просто немного не в себе после смерти мужа.

Инна бросилась в кухню, вылила остывший кофе, а чашку затолкала в карман шубы.

Быстрее, быстрее!..

Какой-то пыльной, словно выпачканной мелом тряпкой она потерла бок серванта, там, где трогала его, и тряпку тоже затолкала в карман.

Что еще? Стол?.. Тоже протереть и немедленно уходить отсюда!..

Она остановила себя и свою панику – оказывается, все это время паника оставалась с ней, в ней, и это именно паника хватала и засовывала в карман чашки и тряпки.

Что-то Любовь Ивановна должна была отдать Инне. «Я все отдам вам сейчас», – сказала она и пошла в комнату за этим «всем» и получила пулю в висок.

Что?! Что это могло быть?!

Инна вернулась в комнату.

Голый пол, голые стены, «библиотечный» желтый стол, нелепо стоящий сервант. И труп за зеленым креслом.

Пятнадцать минут назад они разговаривали. Пятнадцать минут назад вдова беспокоилась об утреннем рейсе в Питер и знала, что Катя должна забрать брата с дачи. Пятнадцать минут назад она скручивала жгутом полотенце и толковала, что «Толя не стрелял в себя».

А в тебя?.. Кто стрелял в тебя?!

Нужно уходить. Немедленно, сейчас же.

Ничего не было в этой комнате такого, за что можно было бы убить. Бутылки? Стаканы? Газеты?!

Кроме газет, на столе еще были пластмассовая тарелка с какими-то засохшими следами и огрызок яблока в пыльной вазе. Газеты лежали стопкой, перегнутые и распотрошенные, и Инна в своем бреду мимолетно удивилась, что кто-то в этом доме читал газеты да еще что-то писал на них!

Написано было синей ручкой, прямо поверх дрянной типографской краски. Она глянула, долго не могла прочесть и едва удержалась на ногах, когда синие закорючки сложились в ее собственную фамилию – Селиверстова.

На газете было написано: «Селиверстовой».

Раздумывать было некогда и, схватив всю пачку, она побежала к двери, рукавом шубы выключила свет, проскочила коридор и вылетела на лестницу.

Холод, тьма, тишина, только ветер гремит по крыше.

Трясясь с головы до ног, Инна осмотрела замок, клацнула «собачкой», выпуская ее, и толкнула дверь. Замок негромко и отчетливо щелкнул, как будто выстрелили из пистолета с глушителем.

Господи, помоги мне!..

На цыпочках, чтобы не стучать каблуками, Инна скатилась по лестнице, посмотрела в дверную щель – никого не было перед домом, кроме ее машины в круге мертвенного света, – и кинулась вперед.