Привет, я люблю тебя - Стаут Кэти М.. Страница 15

Джейсон бросает на приятеля испепеляющий взгляд и снова смотрит на меня. Я же обнаруживаю, что вполне серьезно обдумываю его предложение. Это действительно интересно, только вот это значит, что нам придется проводить вместе много времени. Хотя, может, рядом будут Йон Джэ и Тэ Хва, которые разрядят обстановку? Или мы с ним будем только вдвоем, в его комнате?

Пульс колотится в висках.

Я снова подавляю желание съежиться. Мне и в самом деле нужно переосмыслить свои приоритеты. Оставаться наедине с Джейсоном – плохо. Мы и так постоянно ссоримся, не важно, что пару раз нам удалось поговорить как цивилизованным людям. Мы с ним не друзья. Точка.

И все же…

– Ладно, – говорю я. – Но я соглашаюсь только потому, что мне нужен репетитор.

Йон Джэ за спиной у Джейсона показывает мне поднятый вверх большой палец, и я улыбаюсь. Вполне возможно, мне будет приятно работать с «Эдемом».

Позже на той же неделе мы с Джейсоном встречаемся в репетиционной. Одной рукой толкая дверь, другой я прокручиваю на своем телефоне блоги о знаменитостях. Разговор с Йон Джэ о моем отце напомнил мне, что я давно не читала новостей о своем семействе. Мне гораздо проще узнать о них в Интернете, чем рассчитывать на мейл от кого-нибудь из родителей.

Однако ничего интересного я не нахожу, хотя сегодня утром я получила по электронной почте странное письмо от человека, назвавшегося репортером, с просьбой дать интервью. Я стерла его, даже не дочитав до конца.

Когда я вхожу в репетиционную, я обнаруживаю Джейсона с потрепанной акустической гитарой в руках.

– Похоже на Боба Дилана. «Мастера войны», верно? – Я сажусь на стул и убираю телефон, а с ним и связь со всем, что осталось дома.

Джейсон что-то утвердительно буркает.

– Удивительно, что он тебе нравится, – говорю я.

Его пальцы замирают на струнах, и он смотрит на меня.

– А что, я не могу любить американскую музыку?

– Нет, я имела в виду, что песни твоей группы совсем не похожи на его творчество, а люди обычно исполняют ту музыку, которую им нравится слушать. К тому же у меня сложилось впечатление, что тебе самому не нравится ваша музыка.

Он хмурится, и хотя мои слова рассердили его, мне приятно видеть на его лице живые эмоции. Он настолько редко проявляет какие-то чувства, что я иногда сомневаюсь, что он вообще способен что-то чувствовать.

– Итак, ты намерен объяснить мне, что ты имел в виду на днях? Когда сказал, что сомневаешься, что из вашей группы получится что-то хорошее? – спрашиваю я и вижу, как напрягаются его плечи.

– Я лишь хотел сказать, что у нас есть к чему стремиться, – сдержанно отвечает он.

– Нет, я абсолютно уверена, что ты назвал вашу музыку ужасной. Никто не станет называть свою музыку ужасной ради красного словца. А так как нам с тобой предстоит провести много времени в разговорах о музыке, я хотела бы хотя бы понять, какой ты видишь ее, свою музыку.

– Ты хочешь понять меня? – скептически спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– Тебя. Твою музыку. Смотри на это как хочешь. Я не смогу помочь, если не пойму философии твоей музыки – даже если у меня нулевой интерес к твой личной жизни.

Он усмехается:

– Это отец научил тебя такой технике?

Я ощетиниваюсь при упоминании о папе, и Джейсон замечает это.

– Вы с ним не в лучших отношениях, да? Может, он слишком строг с тобой? Между прочим, теперь я понимаю, почему ты строишь из себя принцессу – ты и есть принцесса. А твой отец – король от музыки.

Слово «принцесса» всегда имело положительное значение, но почему-то из уст Джейсона оно звучит как отрицательная характеристика.

– Мы сейчас говорим не обо мне, – парирую я. – Тебя не касается, какие у меня отношения с отцом. Что касается твоего вопроса: да, это он научил меня так работать с клиентом, потому что нужно понять, что он представляет собой как артист. Извини, что пыталась помочь тебе. Если ты считаешь меня принцессой, то, может, тебе не стоит со мной работать? – Я встаю, собираясь уйти.

– Подожди, – окликает он меня, когда я подхожу к двери. – Прости… меня.

Я поворачиваюсь и успеваю заметить гримасу на его лице. Гордыня не любит извиняться.

– За что? – Я хочу, чтобы он пострадал, признал, что он не прав.

– За то, что обидел тебя, – цедит он сквозь стиснутые зубы. – Я был.

– Груб? – перебиваю его я.

– Да.

– Ты прав. Ты действительно был груб. – Я возвращаюсь к стулу. – Но ты прощен.

На данный момент, во всяком случае.

– Над какой песней ты хочешь поработать?

Он вздыхает, правда, почти незаметно, с облегчением, как будто радуется, что мы снова в почти хороших отношениях, и протягивает мне лист с записями. В них полная неразбериха – одни ноты зачеркнуты, другие подписаны сверху, – но даже при беглом просмотре я вижу чистую мелодию, которая вызывает у меня неподдельное удивление.

– Но это… совсем другое, – говорю я.

– Сыграть? – предлагает он.

– Нет, я и так поняла.

– Не слушая?

– Я слышу в голове.

Я вижу, что он все еще сомневается, однако ничего не говорит.

Я негромко пропеваю несколько аккордов, ведя пальцем по нотам.

– А для чего эта песня? Она совсем не сочетается с тем, что вы исполняете.

– Для телевизионного фильма. Они хотят, чтобы я написал для них песню.

– Что за фильм?

– Корейский.

– Очевидно.

Он опять хмурится и снова молчит, предоставляя мне додумывать самой.

– Это все, что у тебя есть? – Я возвращаю ему листок.

– Пока да. Я пытался закончить припев, прежде чем писать стихи. – Он выжидательно смотрит на меня, и неуверенность, что я замечаю в его взгляде, ошеломляет не только своей нетипичностью, но и своей невероятной прелестью. – Что думаешь? – спрашивает он.

– Неплохо. Я… мне, в общем, нравится. – Сюрприз. Сюрприз. – Но все это слишком четко очерчено. Слишком гладко. Где синкопа? Где джаз? Как будто ты пытаешься писать что-то в духе блюза, но настроен на поп. Тебе нужно выйти из рамок. Вот прямо сейчас – ты «Битлз», но хочешь быть «Роллинг Стоунз». Понимаешь?

Я ищу нужную терминологию, но не могу найти, так как мне не хватает классического музыкального образования. Ну, почему я не слушала папу, когда он уговаривал меня брать уроки музыкальной теории? Два года игры на пианино в средних классах научили меня читать ноты, но я не представляю, как объяснить то, что звучит у меня в голове.

– Не знаю, как это описать, – говорю я, – но это выглядит так, будто ты пытаешься втиснуть рок-н-ролл в рамки поп-музыки, и у тебя получается ни то ни се.

– То есть ты говоришь, что это плохо?

– Нет, я не это имею в виду. – Я издаю стон, бессилие раздражает меня. Бесит, что я не могу выразить свою мысль. – Здесь нужно больше блюза. Вот что я хочу сказать. Здесь нужно больше грязи, разболтанности, небрежности.

– Ты ведь понимаешь, что это не песенка в стиле кантри, да?

– Да, – отвечаю я. – Но ты спросил мое мнение, и я тебе отвечаю. Ты еще сказал, что считаешь свою музыку – цитирую – «ужасной». Может, если ты прислушаешься к моим предложениям, она тебе понравится.

Я уже готова к тому, что он ответит мне колкостями, но он просто смотрит в листок с нотами и тихо бормочет что-то. Когда я уже собираюсь попросить его говорить погромче – и желательно по-английски, – он говорит:

– Думаю, на сегодня хватит. Вернемся завтра.

Он избегает моего взгляда, и я чувствую укол совести. Только как он может обижаться на меня, если сам чувствует, что его музыка не такая, какой должна быть?

– Надеюсь… я не обидела тебя? – спрашиваю я.

У него тут же напрягается спина.

– Чем?

– Я просто хотела убедиться, что мои слова не показались тебе слишком резкими.

Он снисходительно оглядывает меня.

– Никакие твои слова, Грейс, не заставят меня расстроиться.

Вот так. И едва появившиеся ростки дружеских чувств быстро увядают. Однако я не могу не отметить, что сегодня он впервые назвал меня по имени. И из его уст оно прозвучало очень красиво.